– Ну, было дело. А ты это сейчас к чему?
Барон ответил не сразу. Но – уж ответил так ответил!
– Слушай, Владимир Николаевич! А вот, сугубо теоретически, можешь ты Ольгу… того… переправить? К тетушке нашей, шведской?
– Ты это сейчас серьезно? – ошарашенно спросил Кудрявцев, невольно переходя на полушепот.
– Более чем. В конце концов, шведы – нейтралы, не совсем уж махровые империалисты.
– Между прочим, такие вещи называются «измена Родине».
– Вот только не начинай, а?! – скривился Барон. – Родину любить – не березки целовать! Подумай сам: ну что Олька к своим тридцати с хвостиком годам видела в жизни? Смерть близких, война, эвакуация, предательство, загубленный талант, восемь лет ухода за неходячей приемной матерью, задуривший голову подонок, выкидыш… Неужели она не заслужила права на шанс, хотя бы на полшанса, попробовать пожить по-человечески?! Испытать счастье материнства? Или обратно скажешь «судьба такая»?
– Да ты даже представить себе не можешь, насколько это сложно! Да один маленький прокол-просчет – и меня… вон сюда же, в эту же зону, определят.
– Ах да, извини, совсем забыл про непорочную чистоту генеральских лампасов. Всё правильно: ваша хата в центре, наша хата – с краю.
– А ты меня раньше времени не сволочи`! – рассердился Кудрявцев. – И лампасами не попрекай! Я их, между прочим, не по кабинетам высидел и не по задницам начальственным вылизал!
– Ну извини. Не подумавши шлепнул.
– Вот то-то и оно. А в подобных делах прежде думать надо. Причем крепко. Да и, к твоему сведению, поговорка, тобой помянутая, изначально иной, не жлобский смысл имела. И звучала целиком: «Моя хата с краю – первым врага встречаю». Разницу чуешь?
– Чую.
– М-да… Огорошил ты меня, Юра, что и говорить. Но допустим. Сугубо теоретически, допустим, я попробую предпринять кое-какие шаги в этом направлении. Но ведь здесь ключевым должно быть согласие самой Ольги. А я очень сомневаюсь, что она на это согласится.
– А ты убеди! В конце концов, это же твоя профессия – убеждать.
– Легко сказать – убеди.
– Ну, скажи ей, к примеру, что сначала ты переправишь в Швецию ее. А потом, когда мой срок закончится, и я следом подтянусь.
– Блин! Ты что, издеваешься надо мной?
– А чего такого? Думаешь, из меня не получится респектабельного европейца? Мсье! Же не манж па сис жюр! Подайте сыну жертв сталинских репрессий!
– Не паясничай. И заруби себе на носу: переправлять за кордон тебя я не возьмусь даже теоретически!
– Да ты чего так завелся-то, Владимир Николаевич?! Нешто в самом деле не понял, что шутканул я? О, даешь! Сам посуди: кому я ТАМ, за кордоном, нужен и что я ТАМ забыл? Каковы мои, не побоюсь пафосного слова, перспективы? Становиться шведским вором? Так ведь, чтобы профессионально воровать, надо местность знать. Опять же – с тамошней братвой я не алё, ихней блатной музыке не обучен. А мелким крадуном становиться, из магазинов тефтельки, как Карлсон, таскать, согласись, глупо? В моем-то возрасте.
– Но почему сразу воровать? – поморщился Кудрявцев. – Неужели нельзя…
– А кем? – перебил Барон. – На шведскую ферму? Быкам хвосты крутить? Или, может, в местном шапито выступать, говорящей русской обезьяной?.. Ты пойми, Владимир Николаевич, у меня здесь, в определенных, так сказать, кругах, какое-никакое уважение, авторитет, имя имеются. Опять же – любимая профессия.
– Очень смешно.
– А это с какой стороны посмотреть.
– То бишь из твоей пламенной речи следует, что через полтора года, или сколько там тебе осталось, ты выйдешь на свободу и снова вернешься к прежнему… хм… ремеслу? Я правильно услышал?
– В целом да. Видишь ли, Владимир Николаевич, парадокс заключается в том, что другой жизни для себя я уже не хочу. Я человек вольный, на адреналин подсевший. И, как ни странно, в нашей, не самой свободной стране реально могу таковым оставаться. Могу не ходить каждый день на работу к восьми утра, могу плевать на мусоров, могу… Да много чего могу… Да, за всё это своя, особая плата взымается. Но это МОЙ выбор, понимаешь?
– Понимаю. Но согласиться, извини, не могу.
– Да и не надо соглашаться. Пусть каждый останется при своих. Опять же – не обо мне речь. Мне еще, как ты метко подметил, полтора года сидеть. А потому давай отмотаем пленку разговора назад и вернемся к Ольке. Так вот, за ее переправку ТУДА я готов с тобой расплатиться.
– Только не убивай меня сообщением, что у тебя на руках имеется очередной Айвазовский или Рубо! – взмолился Кудрявцев. – К слову, наследников профессора Лощинина отыскать не удалось, так что твое полотно отныне прописалось в Русском музее.
– А за это – отдельное спасибо. Но спешу успокоить: еще одного Айвазовского у меня нет. Зато имеется кое-что поинтереснее… Например, дневники Гиля.
– ЧТО?!! Они же сгорели?!! В блокаду?
– Дневники Гиля сохранились, – небрежно подтвердил Барон. – Они у меня. Вернее, спрятаны в надежном месте.
Кудрявцев ошарашенно молчал, силясь переварить свалившуюся на голову неожиданную, да что там – невероятную информацию.
Пристально наблюдающий за ним Барон догадался о том, что сейчас творится в генеральской душе, и, не удержавшись, хмыкнул:
– А я знал! Знал, что именно так ты на это известие и отреагируешь. И что на тему с дневниками деда Степана поведешься однозначно.
Насмешливая интонация заставила Кудрявцева хмуро сдвинуть брови.
– А не много ли, друг мой ситный, ты сейчас на себя берешь?
– Обычно стараюсь брать ровно столько, сколько в силах донести.
– И как? Получается?
– Вполне.
– Ну хорошо. Допустим. – Кудрявцев постарался взять себя в руки. – Кстати, с чего вдруг такие выводы? Что поведусь?
– Да потому, что тетради эти, Владимир Николаевич, уже давно нужны не твоей Конторе вообще, а только и лично тебе. Потому что все эти годы ты был одержим идеей хоть одним глазком заглянуть туда, куда в этом мире заглядывали всего несколько человек. Тебе, как тому Буржуину, дико хочется узнать: в чем же заключалась та самая военная тайна.
– А ты опасный человек, Юра… Что ж, ты почти угадал… Гиль хотел, чтобы эти тетради исчезли, и, попадись они в мои руки, я бы обязательно исполнил его волю. Но до того, действительно, я очень хочу их прочесть. Я должен… понимаешь? Должен досмотреть эту пьесу до конца! – Кудрявцев почти сорвался на крик, но осекся и заговорил уже тихо, с болью: – Все зрители давно ушли с этого спектакля – кто куда, в основном в могилу. Я – остался. Может быть, потому, что сильнее прочих хотел понять: из-за ЧЕГО и ради ЧЕГО все это случилось с нами? По какой причине твоя, твоих родных, моих друзей, лично моя жизнь весной 1941-го резко, одномоментно совершила флотский маневр «все вдруг»?! Понимаешь, о чем я?
