– Все настолько серьезно? – уточнила она.
– Более чем.
– Черт, – пробормотала Катрин Декенк и отступила на шаг, пропуская жандармов в квартиру. – Моя дочь вернется из школы минут через сорок. Я прошу вас уйти до ее прихода. Не хочу, чтобы она слышала разговоры об отце.
Лудивина кивнула, проходя мимо нее в коридор. Планировка состояла из ряда смежных тесных комнатушек, паркет скрипел под ногами, крашеные стены явно требовали ремонта. Но Катрин Декенк придала этим руинам видимость уюта, развесив на стенах прямоугольники ткани с восточными мотивами. Она провела жандармов в маленькую гостиную, и те уселись на низкую потертую софу. Лудивина отметила про себя, что в комнате нет фотографий – ни единого снимка самой Катрин или ее дочери. И все же какое-то подобие украшений в интерьере присутствовало – в основном экзотические безделушки. А вот признаков мужчины в доме, насколько ей удалось заметить, не было никаких – ни мужской обуви в прихожей, ни одежды на вешалке, ни вещей в гостиной. Ничего.
– Вы ведь арестовали его не только из-за той истории с кладбищем, да? Не за осквернение могил?
– Верно, мадам, – кивнул Сеньон. – Кевен Бланше перешел на следующий уровень. Повыше.
Катрин Декенк как будто не удивилась. Лудивина, сидя напротив, воспользовалась возможностью получше ее рассмотреть. Лицо молодой женщины можно было бы назвать красивым, если бы не чрезмерная, болезненная худоба, от которой втянулись щеки, запали глаза и резко обозначилась линия челюсти. Казалось, будто большая голова с трудом удерживается на тоненькой, хрупкой шее. Кисти, торчащие из длинных рукавов футболки, выглядели ломкими, почти прозрачными. Широкие штаны цвета хаки скрывали бедра, но было ясно, что вместо ног под ними тоже одни кости. Сгибов локтей не было видно под рукавами, и Лудивина подумала, уж не начала ли Катрин Декенк снова колоться. Впрочем, других признаков наркозависимости – остекленевших глаз, отсутствующего или слишком пристального взгляда – не было.
– Что он натворил на этот раз? – спросила Катрин.
– Он имеет прямое или косвенное отношение по меньшей мере к двум убийствам, – спокойно сообщила Лудивина.
Молодая мать, прикрыв глаза, издала долгий вздох.
– Этого можно было ожидать.
– Вы не удивлены?
– Вы же видели его. И что, удивились?
– Но вы определенно знаете его лучше, чем кто-либо другой, и…
– Нет, лучше всех его знают психиатры. А я знаю только, каким он был раньше. То, во что он превратился сейчас, для меня непостижимо.
– Каким же он был раньше?
– В двадцать лет? Милым. И впечатлительным. Мы познакомились на концерте металлической группы. Кев сразу показался мне хорошим парнем, немного мечтательным…
– Он уже тогда был сатанистом? – перебил Сеньон.
– О’кей, сатанизм всегда был его слабостью. Из-за этой фигни у всех металлистов дурная репутация. Паршивое клеймо лепят на всех, кто слушает такую музыку, но Кеву оно как раз пришлось впору, уж поверьте. Хотя в те времена для него это было что-то вроде спасательного круга – вера, которая помогает чувствовать себя живым, сильным, не таким, как другие, понимаете?
– Он действительно верил в эту чушь?
Катрин Декенк пожала костлявыми плечами:
– Когда мы были вместе, для него это как будто потеряло значение. По крайней мере, мне казалось, что на какое-то время я его успокоила, дала силы, и он перестал нуждаться в своей вере. А потом все пошло вразнос… Кевин слишком чувствительный, клубок нервов. Он как губка впитывает эмоции и не может себя контролировать. Словно живет с содранной кожей…
Лудивина на это ничего не сказала, но в свете недавних событий последнее сравнение показалось ей неуместным.
– Рождение дочери его не утихомирило? – спросила она.
– Нет, наоборот. Мы были слишком молоды, и у него тогда просто сорвало башню, все стало хуже, чем раньше. Меня-то рождение дочери как раз привело в чувство, а Кев совсем слетел с катушек… Я не говорю, что до этого он был психически уравновешенным. Мне, конечно, приходило в голову, что без меня он вытворяет разные пакости, но я по глупости думала, что смогу ему помочь и у нас все наладится… А вышло по-другому. Если честно, я была по уши влюблена и вела себя как дура. Представляла себя мамашей Терезой, спасительницей утопающих, и какое-то время терпела. А потом решила, что хватит с меня этого дерьма. Я ушла от Кева, когда он взялся за Лилит.
Лудивина с некоторым изумлением слушала этот монолог – для человека, который поначалу так упирался и отказывался общаться, Катрин Декенк вдруг оказалась очень разговорчивой.
– Спасибо за вашу откровенность, – сказала она.
– Знаете, мне сейчас стало легче. Я уже давно ни с кем не говорила о Кеве – только с фликами, которые постоянно меня доставали вопросами, где его найти. Но теперь, когда вы его задержали…
– Вы его боитесь, да? – догадалась Лудивина.
Катрин Декенк медленно кивнула.
– Я правда чувствую облегчение. Не думала, что так будет, но мне гораздо лучше.
Сеньон, скрючившийся на низкой софе в три погибели, сцепил пальцы рук в замок на колене.
– Вы сказали, он взялся за дочь. Что он с ней сделал?
Катрин Декенк отвернулась, но жандармы успели заметить гнев и печаль, мелькнувшие в ее глазах.
– Когда Лилит родилась, Кев опять вернулся к своим сатанистским ритуалам. И как раз перед тем, как его арестовали в тот раз, он… – Женщина с трудом сглотнула, и Лудивина поспешила сменить тему:
– Как дела у вашей дочери сейчас?
– Хорошо. Ей назначена операция, через месяц, когда учебный год закончится. Специалисты меня несколько лет убеждали, что надо дождаться, когда она достаточно подрастет. Тогда, мол, можно будет добиться полного… восстановления и следов почти не останется. К тому же это стоит слишком дорого, даже с учетом, что система соцбеспечения покрывает значительную часть расходов. У меня не было таких денег, нужно было время, чтобы накопить. Но почти все знаки на теле мы удалили, когда она была совсем маленькая.
Лудивина похолодела, смутно догадываясь, о чем может идти речь.
– Сколько ей сейчас?
– Скоро исполнится тринадцать. Ей, конечно, тяжело приходится. Особенно сейчас.
– Но, насколько мы поняли, вы часто навещали Кевена Бланше в Вильжюифе все эти годы, – с недоумением сказал Сеньон.
Катрин Декенк уставилась в пол, виновато кивнув:
– Лилит хотела видеть отца. Четыре года я упиралась, но так не могло продолжаться. Что я, по-вашему, должна была ей сказать? Она знала, что ее изувечил отец, и каждый день терпела насмешки одноклассников, но все равно требовала встречи с ним. Однажды, когда ей было восемь, она пришла и сказала: «Я знаю, что папа в дурдоме, но хочу понять, почему он это со мной сделал. Мне нужно знать, кто он такой». Восемь ей было, представляете? И тогда я отвезла ее в Вильжюиф. И потом возила каждый раз, когда она просила об этом.
