Прошли саженей сто. Перед путниками водной рябью блестел пруд. Сыщики сгорали от нетерпения. Соколов думал: «Чем удивит оружейник? Неужто покажет место, где схоронен труп барона? Ну и ловко же мы дело раскрутили! Однако для чего ему нож? Какой бы фортель не выкинул!»
На небольшом возвышении красовался толстенный, в три обхвата, красавец дуб, который мог помнить Ивана Калиту. Вот возле этого долгожителя и остановились путники. Гудели шмели, сладко пахло травами и цветами. В прогалины между толстых и грубо-корявых ветвей виднелось знойное синее небо. Так хорошо было в мире, так спокойно и чисто дышала природа, что человеческие дела и страсти представлялись ненужными и омерзительными.
— Дайте лопату! — сухо сказал Гинкель.
Он неторопливо подошел к дубу, внимательно вгляделся в его подножие и стал уже вполне уверенно действовать. Он подцепил лопатой большой кусок дерна, и дерн легко отстал от земли. Обнажилась земля — совсем немного, может, в пол-аршина квадратных, но с ровными краями.
Сыщики впились лихорадочными взорами в этот квадрат. Не спеша, очень осторожно погружая лопату в рыхлую землю, Гинкель начал копать. Вдруг под металлом едва слышно звякнуло.
Гинкель наклонился, бережно разгреб ладонями землю и вытащил большой ларец из толстого зеленого стекла.
Соколов и Рыковский стояли как завороженные, боясь шевельнуться, боясь нарушить священную тишину. Им передалось трепетное состояние человека, которого они подозревали в убийстве.
Гинкель вынул носовой платок, тщательно смахнул с крышки ларца прилипшие комочки земли. Затем он достал из брючного кармана большой перочинный нож, на время поставив ларец на траву. Ножом он начал аккуратно счищать сургуч, которым была заделана щель под крышкой. Наконец, едва касаясь кончиками пальцев чего-то затянутого в темный шелк, он вынул содержимое, развернул его и запечатлел на потаенном предмете долгий нежный поцелуй. Во время всего этого действа Гинкель стоял на коленях.
Потом он неторопливо поднялся с земли, отвернул в сторону лицо, залитое слезами. Тихо произнес:
— Забирайте! Хотя теперь вижу: это — настоящее. Шедевры бывают только подлинными.
Соколов принял в руки увесистое плато из малахита. На нем стояла с задранным вверх жерлом серебряная пушка, выполнявшая роль резервуара для чернил и отделанная затейливым золотым орнаментом. Платиновая крышка была украшена изумрудами и бриллиантами. Горка ядер, служившая опорой для ручки из золота, была изготовлена из топаза. Края плато выложены изумрудами, перемежавшимися с крупными бриллиантами.
Даже у сыщиков вырвался звук изумления: такая это была красота необыкновенная, что восторгу не могло быть предела.
Показалось, что в эти невероятные мгновения даже лесные птицы прекратили свой бесконечный гвалт.
Соколов с явным сочувствием сказал:
— Вы, Егор Александрович, конечно, правы: эта вещь настоящая. Извините наши полицейские уловки: мы уговорили Хромова сказать вам неправду — именно сегодня, а в прошлый раз, когда определял подлинность чернильницы, он сказал истину. Но что было делать? Речь идет о жизни человека, занимающего в империи видное положение. Цель в данном случае оправдывает методы. Ведь так?
Подавленный произошедшим, Гинкель ничего не ответил.
Белая шляпа
Выждав небольшую паузу, Рыковский решил атаковать:
— Егор Александрович, мы на пути к истине! И в этом — ваша заслуга. Суд присяжных, безусловно, учтет это при вынесении своего вердикта. Теперь вы обязаны нам оказать помощь в главном, как бы вам ни было тяжело. Признайтесь, где находится труп барона?
Гинкель с сожалением посмотрел на сыщика:
— Вы опять несете ахинею? Неужели я мог убить человека? Господь всегда лишает убийцу способности понимать изящное, а именно эта способность рождает настоящего коллекционера.
— Егор Александрович, — сурово произнес Соколов, — а как же тогда чернильница вновь попала к вам, если вы ее однажды уже продали барону?
Глубоко вздохнув, Гинкель махнул рукой:
— Деваться некуда, расскажу вам все до конца. Барон Годе действительно купил у меня чернильницу, и мы распрощались с ним. Но уже вскоре — не могу точно сказать, сколько прошло времени, — как барон вновь пришел ко мне. Он был чуть-чуть взволнован и куда-то торопился. Протянув обратно покупку, попросил: «Егор Александрович, вас не затруднит закрыть у себя в сейфе? Совсем скоро я вернусь и заберу…»
Я, разумеется, согласился и не стал расспрашивать о причинах такой просьбы. Но барон, человек скрытный, добавил все же: «Мне предстоит поездка, и я не хотел бы в дорогу брать столь ценную вещь!»
Барон принял от меня расписку: «21 июня 1894 г. я, нижеподписавшийся, принял на хранение от…»
На том мы и расстались. Но уже, если мне не изменяет память, на второй день после этого из Петербурга пришла телеграмма от баронессы Годе: она спрашивала меня о муже. Я ей тут же ответил — сначала телеграммой, а затем письмом. Не желая вмешиваться в дела супругов, о которых ходит немало анекдотов, я словно забыл о вторичном посещении барона и сообщил лишь, что он собирался побыстрее вернуться домой.
— Зачем вы ввели в заблуждение баронессу?
Гинкель раздул щеки и тяжело вздохнул:
— От вас-то, разумеется, мне скрывать ничего теперь не приходится. Когда Годе покинул магазин, я посмотрел в окно: в коляске, дожидавшейся барона, сидела дама.
— Как дама выглядела? — спросил Соколов. — Постарайтесь припомнить. Это крайне важно. Это светская дама? Или?..
— Увольте, господин сыщик! Какую характеристику личности можно давать, коли видишь даму мельком и на большом расстоянии? Единственное, что могу сказать: на даме была белая шляпа с большими полями, а на лицо спущена вуаль.
— Амурное приключение?
— Весьма вероятно! Барон, не в поношение будь сказано, большой любитель до мимолетных приключений. Увы, я сам пострадал от его распутства.
— Это как же? — невольно улыбнулись сыщики.
— Человек я, как вы знаете, вдовый, одинокий. Лет пять тому назад жила у меня вроде бы как в горничных одна милая девица. Я на нее имел самые серьезные виды. Но появился однажды барон, вскружил девице голову, и… она сбежала с Годе, больше я ее не видел. Пышные усы барона и его щедрые подарки на девиц действуют магически. Но это так, между прочим.
— Вернемся к нашему делу! Кто сидел на козлах коляски? — спросил Рыковский.
— Да какой-то уличный лихач. Номер его я, понимаете, через витрину разглядеть не мог. Да и незачем мне это было.
И вновь о шедевре
…Коляска с тремя седоками покатила к Москве.
Соколов обратился к Гинкелю, пребывавшему в глубокой печали:
— Егор Александрович, не впадайте в уныние. Ведь чернильница все равно вам не должна принадлежать.
