Любка замолчала, словно раздумывая, надо ли говорить дальше, если ее теперь все равно в тюрьму упекут или крысам на съедение отдадут.
— Ну и что дальше было? Небось втюрилась в барона — он ведь красавцем был! — подзадорил Соколов.
— Не я, а он за меня уцепился — не оторвешь! — гордо задрала нос Любка. — Говорит: «Мадам! Не подскажете, где у вас в старой столице ресторан „Метрополь“? А то мой кучер не знает». Я ведь понимаю, что все это только для разговору. Он лучше меня знает все рестораны. Но вежливо говорю: это совсем, дескать, рядом.
А этот усатый мне свое: «Если бы проводили, был бы премного благодарен, потому как красоты ради ничего не пожалею». Ну что, села в коляску, покатили в «Метрополь», в роскошный номер поднялись. Выпили вина, а усатый малость забухал, бахвалиться начал: «Вот эта штучка, что купил я сегодня, стоит дороже всего этого ресторана вместе с лакеями. Я за нее цельный капитал отвалил. Полюбите меня, мадам, и вы от меня испытаете счастье!»
Ну, я скромно отвечаю, что еще девушка и такими делами не балуюсь. И начала врать: а коли вы вышли из магазина, где ружья продают, так мне досталось в наследство одно старинное, все в золоте и перламутре — от деда. И готова такое ружье продать. «Где оно, ружье?» — спрашивает, а у самого глаза загорелись. «В Петушках, — говорю. — У меня дома на ковре висит». — «Сколько до этих Петушков ехать?» — «Смотря каким поездом! Коли пассажирским, так четыре часа, а если двадцатым — так поболе будет. Только он в половине второго с Нижегородского отходит. Меньше часа осталось!»
«Едем!» — сказал усатый, расплатился за выпивку, и мы покатились на вокзал. По дороге он любопытствовал, дескать, согласна ли ехать с ним в отдельном купе. Я сказала, что согласна делать все, что господин прикажет. Кажись, он ради этого и поехал. Ружье интересовало меньше, чем моя красота.
Любка опять попросила попить водицы. Выпила большую кружку, утерла ладонью рот и продолжала:
— Я ведь почему завлекла усатого в Петушки? Думала, что он возьмет дорогую игрушку с собой. Цыган ее отберет, и тогда непременно поженится на мне. Пушечку эту мы продадим и заживем весело, в достатке, работать не нужно, пей, гуляй, душеньку свою тешь.
— Не вышло?
— Да где уж там! Я как увидала, что он пушечку в магазин отнес, даже хотела передумать, в Петушки не ехать. Зачем он без такой драгоценности нужен? Но потом я смекнула, что усатый в портмоне много денег показывал, и решила, что и этим будет хорошо разжиться.
— Не жалко барона?
— Очень жалко! В купе отдельном мы с ним так хорошо времечко провели, так ласково слюбились, что, ей-богу, когда у нас сошли, хотела ему на все глаза открыть, сказать, чтоб уезжал скорее.
— И что помешало?
— Да стыдно как-то! Чего, дескать, порядочный человек обо мне подумать может?
Соколов грустно покачал головой:
— Действительно, «сказать стыдно»! Не вертись, Любка Чулкова, голой задницей, оденься. Куда Цыган спрятался?
— Он шустрый, умеет скрозь землю проваливаться. — Любка почесала нагую грудь, сплюнула на пол: — Это все через него, паразита. Отвернитесь, что ль, я оденусь.
Удавка
Любка и полицейские прошли во двор. Любка с удовольствием продолжила:
— Когда привела я усатого к себе домой, он стал допрашивать: «Где ружье?» И сам волнуется, видно, почувствовал неладное. Я его успокоила. Говорю: «Давайте с дорожки отдохнем, я разделась, и вы давайте, а потом я за ружьем сбегаю. Оно у моей тетки спрятано». Стал усатый меня корить: «Ты, мол, говорила, что на ковре висит». — «Правильно, — говорю, — у тетки и висит».
А в это время сзади к усатому начал Цыган на цыпочках подходить, а в руках — удавка. Уже изловчился и тотчас бы набросил, да в последний миг усатый голову повернул, вцепился в удавку, бороться начал. Покатились оба на пол…
— Что дальше? — нетерпеливо спросил Соколов.
Любка закусила губу, да махнула рукой:
— Эх, все едино пропадать! Скажу правду. Вижу, что Цыгану не справиться с усатым, схватила я топорик да обушком огрела усатого по черепушке. Тот враз и обмяк. Что делать-то было? Вот тут мы его из задних дверей вытащили. Цыган набросил на шею удавку… ну, задавил… для спокойствия. Так с веревкой и закопали, только деньги вытащили — две тыщи с половиной нашли, жаль, что прогулять не успели. Уж очень капитал хороший!
Любка открыла двери старенького покривившегося дровяного сарая. Ткнула туфлей в поленницу березовых кругляшек:
— Здесь!
Полицейские раскидали дрова, срыли вершка три земли и увидали труп. Лицо с некогда пышными усами изъели мыши.
— Даже ботинки сняли! — с горечью сказал Рыковский.
— У покойника с Цыганом размер одинаковый, — спокойно ответила Любка, словно речь шла о чем-то обыденном.
В кармане обнаружили расписку Гинкеля: «Принял на хранение…»
Эпилог
Сашку Цыганова нашли в ту же ночь. В полверсте от Петушков, в сторону станции Костерево, на рельсах валялось его тело, словно пропущенное через мясорубку. Пытаясь вспрыгнуть на проходящий товарняк, он угодил под колеса. В подкладку его тужурки были зашиты без малого две тысячи.
Любка Чулкова получила девять лет каторги. Однако осенью того же, 1894 года, по случаю восшествия на российский престол Николая II, была объявлена амнистия. Срок Любке сократили до пяти лет.
Прах барона Годе похоронили на кладбище Александро-Невской лавры. Проститься с покойным и выразить соболезнование вдове прибыл великий князь Сергей Александрович.
Он же в приватной беседе с министром внутренних дел Иваном Николаевичем Дурново выразил удовлетворение работой полиции. Более того, ходатайствовал о денежной премии начальнику петербургского сыска Вощинину и обер-полицмейстеру Москвы Власовскому, что и было исполнено.
Про тех же, кто сумел в кратчайший срок распутать сложное дело, было как-то забыто, что, впрочем, вполне в наших обычаях. Казна с голоду не уморит, да и досыта не накормит.
Сам же Сергей Александрович 4 февраля 1905 года погибнет от руки психопата Каляева, задураченного революционной пропагандой.
Слетел со своего места Александр Александрович Власовский, пробывший на посту обер-полицмейстера совсем недолго. Причинами стали рвение по службе и трагедия во время коронационных торжеств. Он уволил многих нерадивых частных приставов и квартальных надзирателей. Городовых заставил стоять посредине площадей и улиц, строго следить за движением экипажей, штрафуя лихих наездников. Это было бы ничего, но Власовский посягнул на святое: повел крутую борьбу со взяточничеством. А тут еще и ходынская трагедия с горою трупов. Это и решило его судьбу. Самолюбивый обер-полицмейстер не выдержал. Вскоре его бренные останки свезли на Алексеевское кладбище, что на Верхней Красносельской.
