Старичок перевел дыхание, вытер пот со лба и продолжил:
— Дарьюшка, дело ясное, отвечает: «С нашим удовольствием!» Дама протянула ей лист почтовой бумаги, у нас же купленный, конверт и стала диктовать про какую-то отраву и смерти.
Дарьюшка все старательно написала, как умела, а дама ей протянула кулек леденцов и говорит: «Вот тебе, милая крошка, за службу! Я всегда благодарю, когда мне доброе дело делают. Сама кушай, угости мамочку свою и подружек». С тем и расстались. Дарьюшка взяла конфету в рот, немного пососала и выплюнула: жжет и невкусно. Кулек тут же швырнула в урну.
— Не сохранился?
— Кулек-то? Да где там, мы мусор аккуратно выбрасываем.
— Может, вы мне дадите адрес Марьи Васильевны? — спросил Соколов, с любопытством и вниманием слушавший старичка.
— Как же, как же, ведь все, что вам тут наговорил, я так, краем уха слышал, а Марья Васильевна, святая женщина, вам все в мельчайших подробностях преподнесет. На Фурштатской живет, дом номер семь.
У самовара
Марья Васильевна занимала маленькую двухкомнатную квартирку с бедной мебелью, геранью на подоконниках, лубочной картинкой на стене. И контрастом этого убожества был новый большой кожаный диван с искусной резьбой по дереву и высоченной спинкой.
Вдова, которой было едва ли тридцать лет, но уже со старушечьим выражением лица — полной безысходности и бесконечного терпения, когда пришел Соколов, мыла большой тряпкой полы. Она застенчиво задвинула под небольшую детскую кроватку ведро с водой, бросила в него тряпку и очень удивилась, узнав о цели прихода сыщика.
— Да уж и не думала отходить ее, — кивнула вдова на девочку в байковом халате, сидевшую за столом и рисовавшую акварелью что-то в альбоме. — Поела она этих проклятых конфет, и затрясло ее всю, рвота давит, судороги ножки поджимают, а сама все меня просит: «Мамочка, милая, помоги! Внутри жжет! Помираю…»
Вдова глубоко вздохнула, вдруг спохватилась:
— Господин полицейский, простите, заговорилась совсем, может, вы чайку попьете? Сахар у нас всегда есть. Сами не съедим, а гостей угостим, это дело святое. Дарьюшка, поставь, родимая, самовар. Такой гость!
Девочка — вся прозрачно-светящаяся, с кругами возле глаз, чуть слышно ступая, прошла на кухню. Вдова, взглянув на ее худобу, заплакала:
— Поверьте, господин полицейский, ваше благородие, я уже думала, что потеряю дочку! То муж внезапно помер — такой крепкий, даже насморка никогда у него не было, то вот дочка занедужила. Господи, чем Тебя прогневала?
Девочка постелила белую праздничную скатерть на стол, поставила чайный сервиз — неожиданно, как и кожаный диван, дорогой, из тонкого фарфора фабрики Гарднера.
— Это мой покойный муженек напокупал! — вновь вздохнула Марья Васильевна. — Как в лотерею выиграл пять тысяч, так и загудел. Лучше бы не попадался счастливый билет, жили бы спокойно.
Соколов дал вдове три рубля и попросил спуститься в кондитерскую лавку, купить конфет и пирожных к чаю.
…И вскоре, уже за самоваром, разговор был продолжен.
Страшные воспоминания
— Спутался муженек тут с какой-то дешевкой, — рассказывала вдова, предварительно отправив дочку на кухню, чтобы та не слышала нескромных подробностей из жизни покойного папаши. — Знакомые видели ее, говорят, страшная, а сама — верста коломенская. Ну да ладно, Бог судья покойному. Только стал пропадать по ночам, пьяным приходить. Билась-билась я, так и уехала к родителям в деревню. Он два раза письма писал, хорошие такие, про дочку интересуется, а к себе не зовет. Вдруг почтальон приходит, весь сияет — не хуже нашего самовара. «Тебе, говорит, капитал пришел — двести рублей!» Это мой муженек прислал. Я таких денег прежде и в руках не держала. Позже письмом он мне написал, что, дескать, в лотерее повезло и что хочет свое дело по бакалейной части завести. Тогда, пишет, и тебя с Дарьей выпишу к себе.
Я и поверила ему, а это он все так, для прилику обещал. Сам с бабой путался. Потом уж со службы мужниной, то есть с почты, начальник мне письмо отписал, что, дескать, «ваш муж похоронен и мы, хоть он и выиграл деньги, на похороны сто рублей выдали, а сами на кладбище быть не могли — служба не позволила».
Бросилась я с дочкой в Питер, а тут — квартира дворником запечатанная, а денег — фьють! — ни алтына, ни гроша. Хорошо, на службу взяли. На Почтамтскую ездить не ближний свет, а все работа в тепле и чистая.
* * *
Позвали с кухни Дарьюшку. Сыщик стал ее расспрашивать о том, как она письмо писала да как выглядит та женщина, что конфетами угостила.
— Очень высокая, голос глухой, как сквозь одеяло говорит. Когда диктовала, то чуть вуаль приподняла — у нее губы цвета… ну, сирени, что ль. Синюшные какие-то.
— Тебе знакомо вот это? — Сыщик развернул анонимку.
Дарьюшка вскрикнула:
— Ой, так ведь это то самое, что я тогда писала… — И девочка разрыдалась.
Марья Васильевна извиняющимся тоном произнесла:
— Тяжко нам все это вспоминать. Но раз вам по службе надо, то — пожалуйста… Спрашивайте, ваше благородие.
Сыщик ласково обратился к девочке, которая успела немного успокоиться.
— Ты, Дарьюшка, сумеешь узнать эту тетю, что под вуалью была? — спросил сыщик. — Если вы, Марья Васильевна, не возражаете, давайте все вместе прокатимся, это совсем рядом.
…Спустя несколько минут Соколов зашел в ближайшую аптеку и по телефону вызвал Жеребцова и Вощинина.
Мержвинская сидела за столом и вышивала гладью целующихся голубков. Увидав Дарьюшку, смертельно побледнела.
— Да, эта тетя угостила меня леденцами! — заявила девочка.
Цепь злодеяний
Произвели обыск и нашли много интересного. Первое — запасы мышьяка, которым можно было бы отравить жителей всей Кирочной улицы. Затем обнаружили картинку с почтового листа — «Сикстинскую мадонну»: ее оторвала Мержвинская потому, что «очень понравилась». И еще — пачку писем от покойного служителя почтамта.
Позже профессор Ивановский и фон Анреп провели эксгумацию трупа и выявили в теле любовника Мержвинской «такое количество мышьяка, которое вполне достаточно для причинения смерти».
Потрясенная арестом, Мержвинская призналась, что отравила Екатерину и Эмилию потому, что «мешали ей быть вместе с Оскаром Пучевичем».
Выяснилось, что преступница уже на следующий день после похорон Эмилии пыталась отравить ее четырехлетнюю сироту — Маргариту. Но нянька Авдотья Андреева успела вынуть изо рта ребенка леденец, который положила туда Мержвинская. Нянька попробовала конфету и ощутила начинку «горького и странного вкуса, а также жжение во рту». Немедленно, как было записано в деле, «у Маргариты и Авдотьи начались тошноты, рвоты, головные боли, внутри все жгло и хотелось пить».
