– Значит, вот как ты нас видишь, чужеземец?!
– Кого – нас? – спокойно осведомился Бруно, и песнопевец, пораженный, замолк, не ожидавший, во-первых, его вмешательства, а во-вторых, того, что вмешательство это, если уж будет, окажется столь мирным. Лютгер тоже был этим изумлен, по правде говоря.
– Нас, правоверных! – Эмре, наконец, собрался с мыслями. – Ведь не о своем короле ты говоришь и не о епископе, умучивающем собственных жен!
– А также не об источнике, которого нет под небом этого мира, – возразил Бруно, и это было куда правильней, чем объяснять, что у епископов не бывает жен. Или за меч хвататься. – А ранее брат мой пел о золотом коньке башни, высящейся посреди града Вавилона, причем не стародавнего, но нынешнего. Будто бы золота там на сто марок, то есть… – он на миг задумался, – около шестидесяти мискалей. Как думаешь, есть там сейчас башня, украшенная таким количеством золота?
Честное слово, Лютгер его не узнавал!
Быстрый взгляд на слугу и лекаря: те сидят важные, неприступные – трудно поверить, что они способны делать какие-то жесты тайком от своего повелителя. А повелитель уже не глядит в угли костра. Он обводит взглядом всех и молчаливо улыбается, поощряя их к беседе, как молодых воинов, бывает, поощряют к проявлению удали.
– А все же прав этот нехристь, – все тем же ровным голосом проговорил Бруно по-немецки, кивнув в направлении Эмре. – Именно таковы они и есть, как тот эмир. Губят невинные души без зазрения совести…
– Как раз невинных он губил раз в год и поодиночке, – возразил Лютгер, – это согрешивших – напропалую.
– Что ты говоришь ему? – снова вскинулся песнопевец, умолкший было при виде улыбки бейлербея. – О чем вы друг с другом уславливаетесь?
– Напоминаю своему брату, чтобы он вернул тебе эль-уд, – невозмутимо ответил Бруно уже по-арабски. – Раз уж песня все равно окончена. А он мне напоминает, чтобы я сказал это на языке, понятном здесь всем.
Воистину, сегодня был вечер чудес!
Лютгер, спохватившись, протянул лютню ее настоящему владельцу.
– Этот эмир и впрямь дурной человек, – неожиданно заговорила Сюрлетта, и все воззрились на нее в изумлении. Даже Эртургул нахмурился: в своем желании поощрять диспут он, кажется, не собирался заходить столь далеко. – Но вспомните о благости Всевышнего! Он может даже злые дела поставить на службу благу!
– Ты о чем говоришь? – озадаченно спросил Бруно. Он и сейчас первым опомнился от удивления. Поистине, это был его вечер!
– А о том, что этот жестокий господин, убивая девушек, помогал их душам освободиться и улететь. Вон туда, – она подняла голову к усыпанному звездами небосводу. – Ведь чем скорей человек окажется там, тем лучше, верно?
Ее арабский звучал странно, но был понятен. Как видно, не так уж она и недавно в магометанский плен попала. Или, может, была из тех редких людей, которым чужие языки даются с пугающей легкостью.
– По-твоему, туда попадают все – и грешные девицы тоже? – поинтересовался Лютгер.
– Конечно, – убежденно сказала Сюрлетта. – Те, чьи души чисты, там и останутся, а согрешившие обретут новое тело, вернутся в мир и смогут искупить свои прегрешения праведной жизнью.
– Странно, – искренне удивился Бруно, – а наш священник рассказывал, что все умершие покоятся до Страшного суда, а потом Господь рассудит, кому куда – в рай или в ад.
Лютгер в детстве и отрочестве слышал именно такие рассказы, но после ему довелось познакомиться и с иными мнениями. Сам он предпочитал в подобных обсуждениях не участвовать: все же слишком остер этот меч для обычного бойца, пусть этими клинками высокоученые клирики фехтуют, любой иной сам себе в два счета еретическую рану нанесет и даже не заметит этого.
В общем-то он исходил из того, что ад и рай не совсем пусты сейчас. Высшие праведники, признанные после смерти святыми, сразу в рай должны попасть, до Суда и минуя его. Как иначе к ним о заступничестве взывать можно? А души предельных злодеев, превысивших человеческую меру грехов и Божье долготерпение, отправляются в ад немедленно после изъятия из тел.
За те двенадцать с большим лишком веков, что миновали со времени прихода Спасителя, довольно значительные воинства должны были собраться и там, и там. В аду, конечно, многократно больше – но вотще вся сила его перед праведными!
– Я не знаю, что священники рассказывают, – со странной пылкостью продолжала Сюрлетта. – В нашем селении и церкви-то не было. Священник приезжал из соседнего городка, крестил, венчал, брал мзду за требы и уезжал восвояси. Проповедей мы не слыхивали. Но вы сами рассудите: небеса – это Божья обитель, верно? Ад не может же находиться там же?
– Не может, – согласился Бруно. – Мне отец в детстве объяснял, что ад где-то в глубинах земли запрятан. И там вечно бушует пламя…
Огромный ночной мотылек вдруг, бесшумно взмахивая пушистыми, как у демона, крыльями, низвергся с темного неба, очертил петлю вокруг догорающего костра и вылетел за пределы освещенного пространства, исчезнув столь же мгновенно, как появился.
– Ну и правильно! Именно так! – в голосе девушки звенел почти восторг. – Это пламя зла, и его жаром охвачен весь мир. Зло пропитывает землю, а люди ходят по ней, едят пищу, выращенную на земле – по сути, мы рождаемся и живем в аду…
Рыцари переглянулись. Им стало как-то не по себе.
– Неужели ты сама до такого додумалась? – тихо спросил Лютгер.
– Откуда бы мне столько ума взять? Мудрые люди научили…
Она умолкла и снова посмотрела на небо, явно не желая продолжать разговор.
А оба рыцаря одновременно поняли, что они сейчас вели богословский спор на принятом у магометан наречии и пред ушами магометан, в недоумении слушавших их. И поняли, что пришла пора этот разговор завершать.
Впрочем, все, сидевшие сейчас у костра, поняли это.
Хотя нет. Лекарь, привставая вслед за своим господином, чтобы отправляться ко сну, вновь сделал Лютгеру едва заметный знак рукой – по-видимому, приглашая к тайному обсуждению чего-то. Но это точно не могло касаться богословских вопросов.
* * *
– Думаешь, это так сладко – смолоду сидеть только на белой кошме?
Лекарь говорил негромко. Впрочем, он мог даже повысить голос – вряд ли бы кто услышал: они отошли на сотню шагов, а над ночным биваком, как проказливый призрак, носился ветер. Шелестел, шуршал, хлопал, предвещал завтрашнюю перемену погоды, когда он по-настоящему разгуляется.
– Ты хочешь сказать – на черной, табиб?
«Табиб» – это и есть лекарь, врач. Лютгер с сожалением и даже раскаянием понял, что за долгие недели пути так и не удосужился узнать его имя. А ведь от этого человека зависит многое, да и вообще, он просто умен и опытен. Наверно, даже благородного происхождения.
Между прочим, как и тот, кого все тевтонцы считают слугой. Он, может быть, и не слуга вовсе, а приближенный.
