Ладно уж, пусть останутся без имен, раз так пошло. Лекарь и слуга.
– Я сказал именно то, что хотел.
– Тогда я не понимаю тебя, почтенный, – признался Лютгер, – ведь белая кошма – для тех, у кого есть сын-наследник, верно? (Врач кивнул.) Так бейлербей же и говорил, что великое несчастье – не иметь возможности сидеть на такой кошме. И что он от этого несчастья избавлен.
– Ладно… – Табиб оценивающе посмотрел на Лютгера. – Как видно, это и вправду следует прояснить… для зухиддим.
– Я монахом не родился, почтенный, – холодно возразил Лютгер.
– Ну, все равно – молод был, прежде чем эту стезю выбрать. А в юности мужчина о потомках не думает и умен не бывает. Я, к примеру, не был, – примирительно сказал врач. – Иметь сыновей – великое счастье. Но с возрастом понимаешь: не такое уж счастье – иметь только сыновей. И бейлербей вот уже много лет горько сожалеет, что не дал ему Аллах права сидеть на двух кошмах.
– Белой и черной? – Лютгер по-прежнему недоумевал.
– Белой и красной! – лекарь, потеряв терпение, возвысил голос, чуть ли не рявкнул.
Один из дозорных, объезжавших лагерь, возник неподалеку, развернулся было в их сторону – но, сообразив, что свои, продолжил путь. Даже не различить было, туранец или тевтонец: орденские мечники крепко свыклись с короткими стременами.
– Дочерей у него нет, – уже спокойней продолжал табиб.
– А-а…
Тут не в орденском статусе было дело и не в молодости. Среди мирян, причем любого возраста, Лютгер не знал ни единого, кто бы горько сожалел об отсутствии дочерей. Или вообще хоть как-то сожалел. Сыновья – да, это понятно, как же без наследников? А вот девочки…
Что за извращенное желание! Кому они нужны?
– У бейлербея три жены… впрочем, сейчас уже лишь одна… и множество наложниц в разное время было, – как о чем-то совершенно естественном, сказал табиб, словно он сам подбирал своему повелителю этих наложниц; впрочем, наверное, так и было, – но по сию пору ни одна не подарила ему девочку.
– По сию пору? – Лютгер не смог скрыть удивление.
– Именно так. На седину бороды не смотри, все телесные соки у моего господина крепки, он в мужском деле с любым из вас сравняться может.
Рыцарь улыбнулся. Все-таки лекарь-магометанин не вполне точно представляет себе, что такое монашеский орден.
– Надеюсь, я был внятен, друг мой из числа зухиддим. И попрошу тебя не усугублять горечь бейлербея, упоминая при нем юных девиц – которые сейчас во внучки или правнучки ему могли бы годиться, но дочерями им моему господину не быть… Ты ведь не хочешь причинить ему боль?
– Поверь, друг мой табиб, это самое последнее, чего я хочу, – искренне ответствовал Лютгер.
Нынче выпало безлунье, а угли костра догорели, поэтому к месту ночлега Лютгер шел по гулкому и хрусткому от ветра лагерю в почти полной темноте. На ходу размышлял о том, почему душу Эртургула так растравили образы юных девиц, существующих лишь в звуках песни, тогда как рядом есть столь же юная из плоти и крови. Хотя чего там задумываться о таком: с Сюрлеттой бейлербей всегда держался воистину по-рыцарски. Он вообще был словно идеальный рыцарь из старинных преданий.
Боже правый, до чего же жаль, что столь достойный человек не верует во Христа и обречен аду!..
А еще Лютгер улыбался тому, что их отношения с Бруно, долгое время беспричинно пребывавшие в опасной близости к вражде, сегодня наладились. Даже странно. Впрочем, куда более странно то, что между ними ранее столь враждебное соперничество завязалось. Право слово, ну что им делить – им, стоявшим против смерти плечом к плечу и спина к спине?! Мало ли, кто чей племянник… Все равно их, братьев– рыцарей, здесь всего двое: фон Варен и фон Хельдрунген!
Под сапогом чавкнуло: он промахнулся, в темноте взял левее и вышел к ручью, сплетавшему свой лепет с разбойничьим посвистом ветра.
Потом всю жизнь думал – что было бы, не ошибись он в ночном непроглядье и с самого начала выйди точно к месту, где стоял их шатер?
Так или иначе, это была последняя ночь, до которой его жизнь текла целостно, как река в твердых берегах.
Дальше она словно бы расплескалась на множество озер, каждое из которых существовало отдельно от остальных.
Часть II
1
На окраине городка Прада Лютгер фон Варен спешился, отдал коня сопровождавшим его слугам епископа и простился с ними, но не двигался с места еще долго после того, как они скрылись за домами. Начало пути он видел хорошо – широкая каменистая тропа шла прямо вверх по берегу быстрой и шумной речки. Она как бы указывала: «Смотри выше!» – и пришелец смотрел на грозную гряду гор, вглубь которой ему предстояло проникнуть. Слева и справа возвышались окутанные воздушной дымкой пики, покрытые даже сейчас, в разгар лета, снежными шапками.
– Хорошо, что туда мне лезть не надо, – пробормотал он и ступил на тропу.
Очень скоро убедился, что проехать здесь верхом было бы невозможно, как ему и говорили. Отдалившись от речки, она взбиралась, извиваясь, на крутой склон, петляла, местами превращалась в россыпь камней, истертых до блеска дождями и подошвами пешеходов. «Всего пара миль! – мысленно усмехался Лютгер, стараясь не смотреть на почти отвесные обрывы под ногами. – Да тут каждый шаг можно за три считать, а то и за пять!»
Он понимал, что существуют и куда более опасные пути, однако горы – это всегда испытание. Всякий ли выдержит подъем, кажущийся бесконечным, ослепительный солнечный свет, свежий до резкости воздух и простор – воистину бескрайний, порождающий мысли о могуществе сил, создавших сей мир, о бренности и ничтожестве человека?
Но Лютгер за несколько часов осилил этот путь, не встретив ни души, не услышав ничего, кроме переклички птиц в зарослях кустарника да шороха ветра в травах, иссушенных солнцем. Наконец тропа втянулась в темный еловый лес – неожиданное напоминание о родных краях германца. Здесь уже были заметны следы человека: пни от срубленных деревьев, кучки камней у обочины – кто-то выравнивал дорогу; между стволами елей просвечивало небо. Но все равно подъем закончился внезапно. Несколько молодых елочек, торчащих вразброс по верху склона, как будто они с разбегу выскочили на чужую землю и замерли, – а дальше уходящее вниз море травы.
С гребня холма он не увидел ничего опасного или подозрительного. Перед ним открылась широкая, почти круглая котловина с пологими склонами, окаймленная поверху скальными остриями. Вида ничто не заслоняло – ни леса, ни садов, лишь кое-где приземистые деревья обещали сомнительную прохладу в своей скудной тени. Вдали по зеленому бархату лугов серыми облачками бродили стада овец.
И деревня Монталья доверчиво открылась перед чужаком сразу вся – россыпь двухэтажных домиков, обросших пристройками и сараями. Все грубое, каменное, даже крыши; вместо улиц – тропинки. В одном дворе старуха кормила кур, в другом дети играли бараньими позвонками, в третьем на ступенях крыльца о чем-то беседовали мужчина в синей котте и женщина в черной. Голосов их не было слышно, хотя звуки здесь разносились далеко – Лютгер улавливал лай собак и окрики пастухов на дальнем краю котловины.
