– Странно, – заметил рыцарь, пригубив кисловатого, но приятного вина. – Ведь церковь здесь старинная, и вы в ней не первый священнослужитель?
– Храм наш действительно древний, – отец Теобальд охотно увел разговор в сторону. – Даже старейший из здешних жителей помнит, что она была старой еще в юности его дедов.
Лютгеру стало искренне интересно: значит, первое впечатление не обмануло – у этого малого селения своя история, и, видимо, непростая!
– Если верить преданию, когда-то, очень давно, в долину пришел некий человек, который в молодости много грешил, но раскаялся, принес монашеские обеты и дал зарок построить церковь, дабы пастухи, пребывающие в окрестных горах со своими стадами почти круглый год, могли найти здесь утешение и внимать Божественным наставлениям. И вроде бы пастухи стали сходиться сюда, чтобы помочь этому отшельнику, да так и оставались жить, вот так деревня и возникла. Невозможно доказать достоверность сего предания, нет никаких записей, грамот, но верить в него хочется…
– Хочется, – качая головой, заметил рыцарь. – Получается, что изначально в сем месте жители были достаточно благочестивы?
– Да. Изначально были, – голос кюре снова увял.
Лютгер взял шарик сыра, завернул в лепешку, откусил, потом рискнул спросить:
– А теперь? Означают ли ваши слова о таинствах, что люди Монтальи больше не являются добрыми христианами?
– Напротив, они-то как раз себя добрыми христианами и считают, – угрюмо буркнул отец Теобальд. – А почему, позвольте осведомиться, дела эти столь вас занимают? Странствующих менестрелей обычно подобное не интересует!
– Согласен, – спокойно ответил Лютгер и доел лепешку. – Однако я также и клирик, и дела веры мне отнюдь не безразличны.
Молодой священник побледнел, пальцы его на кружке с вином напряглись, словно он сдерживал желание запустить ею в гостя.
– Вот опять, – процедил он сквозь зубы, – приходят чужестранцы и полагают, что вправе учить нас, как следует защищать нашу веру. Почему, ну почему нужно сразу заносить меч, даже не попытавшись понять, разобраться?
В его голосе не было страха – только гнев и застарелая обида. В который раз подосадовав на горячность южан и собственную резкость, Лютгер воскликнул:
– Ради всего святого, успокойтесь, отче! Поверьте, мне доводилось бывать во многих местах, и я знаю, что обычаи бывают разные. Но сейчас я – лишь посланник, и моими устами говорит пастырь, желающий установить истину.
– Епископ? – усмехнулся отец Теобальд. – Видимо, он считает, что я слишком сблизился с паствой и доверять мне нельзя?
– Что монсеньор думает лично о вас, мне не известно. Но его беспокоит отсутствие донесений от вас. Он получил только одно…
– Потому что больше писать не о чем, – уже почти не сердито ответил кюре. – Я не могу доносить о своих подозрениях, не подкрепив их точными сведениями. Лучше пусть избегнет кары виновный, нежели пострадает невинный. Есть такой принцип… Слыхали?
– Слыхал… Вот уж не думал, что его еще где-то применяют. Но почему вы, зная здесь всех жителей, не можете определить их настроения?
– Попробуйте – поймете! – снова разгорячился отец Теобальд. – Они не откажутся на мессу сходить, да. Они могут осенить себя крестным знамением, но не преклоняют колен. Для них сие не кощунство. Они слушают проповеди, но не исповедуются, ссылаясь на то, что им-де недосуг. Мужчины уходят со стадами в горы и несколько месяцев в селении не показываются. Как в этих условиях отличить просто невежду, нерадивого в вере, от злостного еретика?
– Но существуют же какие-то особые отличительные признаки?
– Это раньше они были, – криво усмехнулся отец Теобальд. – «Еретик не дает клятв, не вкушает мяса, не касается женщин, вид имеет бледный от длительного воздержания и не соблюдает таинств», – процитировал он. – Те люди, которые создавали свою, новую, веру, были готовы за нее умереть. И умирали – десятками, сотнями. Святой инквизиции удалось достичь заметных результатов: ныне еретики хотят жить, ради этого они способны пренебречь всеми запретами…
– Желание жить свойственно всем сотворенным существам. Но получается, что эти люди предали свою веру, как и истинное христианство?
– Увы! – с горечью возразил священник. – У них есть оправдание. Рассуждают они примерно так: праведные единоверцы наши вознеслись на небеса, но если мы последуем за ними, кто же поддержит светоч истины?
– Так уж прямо на небеса?
– Они веруют, что любая праведная душа возносится к звездным пределам, а мир вещный – это юдоль зла, владения диавола, – отец Теобальд поспешно перекрестился. – И чем скорее человек покинет землю, тем для него лучше. Но те, кто остается, кто нарушает священные запреты… как вы думаете, зачем они так поступают? – Выдержав паузу и не дождавшись ответа, объяснил: – Чтобы сберечь веру предков и привить ее потомкам! Понимаете? Когда они едят мясо, крестятся, слушают мои проповеди – это их жертва во имя веры, своего рода мученичество!
За открытым окном послышался легкий шорох, будто ветер по траве пробежал. «Откуда ветер?» – машинально подумалось Лютгеру, пытавшемуся усвоить сказанное. Почесав в затылке, он только и смог заметить:
– Вижу, что наставники не зря потратили время на ваше обучение. Если вы сумели столь тонко выявить особенности здешних еретиков… Но господин епископ, по– видимому, о ваших изысканиях не осведомлен?
– Нет, – сухо ответил кюре. – Монсеньор Фурнье – законник, он все сверяет с каноническими установлениями. А согласно этим установлениям моя паства – не еретики. Так, слегка заблудшие овцы и бараны. – Он вздохнул и развел руками. – У меня здесь нет ни родичей, ни кого-то близкого, я им чужой, но это – моя паства, и я не могу без точных и четких доказательств отправлять людей на суд и расправу.
Снаружи донесся уже не шорох – быстрый, возбужденный шепоток. Отец Теобальд, мученически сдвинув брови, высунулся в окно:
– Прочь отсюда, негодные девчонки! Подслушивать навострились, малявки? Чтоб духу вашего здесь не было, мигом!
Ответом ему было хихиканье и дробный топот босых пяток. Кюре повернулся к гостю, не скрывая раздражения:
– Вот вам мое положение на примере! Они хотят полакомиться грушами! Что они в них находят, в этих терпких плодах, не знаю, но грызут их с удовольствием ничуть не меньшим, чем моя коза… Так придите и попросите! Разве я отказал бы малым сим? Они отлично знают заповедь «Не укради», от меня же знают, более того, они ее соблюдают – но у служителя церкви можно красть!
– Это вы о здешних детях? – догадался Лютгер, вспомнив вчерашнюю прогулку. – И много их тут?
– Таких, которым еще позволено гулять без дела, – около десятка. Потом их приставят, конечно, к посильным работам, но пока они пользуются полной свободой, которую и употребляют на всевозможные дерзкие выходки. Иначе им скучно…
– И им это прощается?
