– Ты поднял оружие на начальствующего. В боевом походе. Понимаешь, почему ты еще жив, брат?
Причин имелось много, и все они были более чем очевидны. Смертоубийственная распря между двумя рыцарями – это далеко не покушение на целомудрие какой-то там девицы. Даже если лишение жизни полностью оправдано по орденским законам. Перед лицом туранских союзников такого точно лучше избегать. Да и души полубратьев будут до крайности смущены.
Не думает же тут кто-то, будто дело в том, что нельзя так просто лишить жизни племянника второго человека в Ордене?
– По возвращении, добринец, мы с тобой снимем орденские плащи и продолжим разговор не как танцоры-жонглеришки, а как подобает рыцарям, – сквозь зубы процедил Бруно. – В полном вооружении. Верхом.
– По возвращении мы найдем, как продолжить, – кивнул Лютгер. – Но до него еще дожить надо. Возвращайся в шатер.
– Тогда… – проговорил Бруно, и из его голоса вдруг начала уходить прежняя ярость, – если нам выпадет участвовать в битве до того – будем рядом и не будем щадить себя. А Всевышний нас рассудит.
«Братом» он Лютгера избегал называть, но и «добринцем» больше не называл.
– Да свершится, – снова кивнул Лютгер. Что ж, этот способ был применяем среди тевтонских братьев, когда напряженность меж ними делалась нестерпима, а способа обойти запрет на поединки слишком долго не отыскивалось. – А теперь обожди здесь дважды по столько, сколько требуется, чтобы прочитать «Верую», и ступай в шатер.
Меч Бруно по-прежнему лежал на песке, поэтому Лютгер не опасался сделать несколько шагов, оказавшись к фон Хельдрунгену спиной. Однако на первом же шаге он вновь заметил белое пятно.
Выстиранная рубаха Сюрлетты все еще висела на кусте. Ниже чернело платье.
Она убежала отсюда, как была, не захватив одежду.
Лютгер сгреб все это «щитовой» рукой, правую все же предпочел оставить свободной. И зашагал туда, куда и собирался, потому что два «Верую» много времени не займут, а ему предстояло еще свою кошму и плащ из шатра вытащить: ночевать под одним кровом, пускай даже полотняным, со своим возможным убийцей у него в планах вовсе не было. А было в планах разложить подстилку под открытым небом, как простые ратники в этом походе ночуют, – но между рыцарским шатром и шатром Эртургула, перед которым всегда кто-то из туранцев на страже стоит, за ночь трижды сменяясь.
Очень удобно получалось, что это будет неподалеку от кошмы, на которой проводит ночь Сюрлетта. Ей как раз этой ночью дополнительная охрана потребуется.
Но теперь, неся ее платье с рубахой, он уже и не знал, как быть. Возможно, девушка сейчас сидит там же, обмотавшись кошмой, как толстым покрывалом, невесть чего ожидая, в черном, как омут, отчаянии? Если так, то он просто положит возле нее одежду и пойдет в шатер за своими вещами.
Плохо, если придется утешать: рыдающую, исступленно прильнувшую к нему, точно к единственной защите. Он совершенно не имел представления о том, как это делается. По голове, наверно, следует погладить, как ребенка, и какую-нибудь душеспасительную сентенцию произнести?
Еще хуже, если она просто унеслась прочь: не задумываясь, куда бежит, зная лишь – откуда… и от кого. Так, как мелкий зверь из силка выпрастывается. Тогда скверно. В таких случаях бегут, ни на что не глядя, загоняя себя, оставляя клочья кожи на зарослях кустарника, калечась при падении и снова вскакивая… пока не валятся, окончательно обессилев. Посреди ночи не найти, даже если весь отряд задастся такой целью; а завтра, скорее всего, не найти живой.
Лютгер увидел, что подстилка Сюрлетты пуста, – и остановился. Но получилось так, что приближался он со стороны шатра Эртургула, оказавшегося неподалеку; и еще не успел ничего для себя решить, как услышал…
Он услышал тихий, горестный женский плач, невнятные жалобы. А еще – слова утешения, произносимые мужским голосом, растерянным, но от того не перестающим быть узнаваемым, хотя звучал он слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова.
Голосом пожилого мужчины.
Лютгер обошел шатер по большой дуге, чтобы, когда окажется перед входом, быть от него в нескольких шагах, не столкнуться с часовым нос к носу. Тем не менее они все равно почти столкнулись, потому что стоящий в дозоре джигит и сам предпочел отойти на несколько шагов, не оставаться к шатру вплотную. От неожиданности схватились было за мечи, но вовремя узнали друг друга.
Вид у часового был несколько ошеломленный. Они с Лютгером обменялись короткими взглядами. Слова были не нужны: оба слышали сквозь тонкую стенку шатра и примолкшую в безветрии ночь девичьи рыдания, перекрываемые утешающим голосом пожилого мужчины.
Рыцарь поднял брови. Джигит как-то смущенно пожал плечами, словно в происходящем была и его вина.
Немного подумав, Лютгер снял со сгиба руки женскую одежду и протянул часовому, движением подбородка указав на вход в шатер. Туранец понял. Кивнув, взял вещи Сюрлетты, беззвучно подошел к пологу и, не заглядывая, осторожно положил их внутрь.
Вот так. Теперь все правильно. К чьему утешению и прибегнуть несчастной девушке, раз уж среди единоверцев не нашлось достаточно мудрого (Лютгер с сожалением признал, что в его собственной мудрости у Сюрлетты тоже не было шанса убедиться). А бейлербей, что бы ни сказал сегодня лекарь, прежде всего, конечно, мудрый старец, ей в деды и даже прадеды годящийся. Жизнь он знает, как немногие, а в утешении женщин здесь точно опытней всех.
Свою житейскую неопытность в этом деле Лютгеру отрицать не приходилось, а для рыцаря-монаха такая опытность и вовсе грех, пожалуй. Остальные в их отряде уж точно не лучше, да и кто они, эти остальные? Бруно? Те, кто был куплен вместе с Сюрлеттой на одном рынке? Кто-нибудь из сержантов?
А что девушка, ища помощи и защиты, в отчаянии вбежала к старому туранцу неодетая – ну что ж, там у него, наверно, нашлась какая-то накидка, чтоб ей закутаться… Когда, успокоившись, надумает выходить, сможет облечься в свою одежду.
В жизни бывают случаи, когда прощается и не такое. Четверть века назад брат Христиан фон Гинзрот трех благородных дам спасал тоже нагишом. То есть это он нагишом был, а не они, но какая разница?
Пруссы во время набега захватили графскую дочь с двумя конфидентками из хороших семей; на самом-то деле захватили многих, но это был в основном простой люд, его порезали уже после первой дневки, а трех достойных дев, за которых было кому заплатить выкуп, увели с собой. Ландмейстер, узнав об этом, решил не дожидаться, что там граф решит с выкупом, потому что откупаться от пруссов – значит побуждать их к новым набегам. На пятый день его отряд настиг уходящих, что к вечеру встали лагерем близ лесного озерца, скрытно рассредоточился, ожидая сумерек… Но ясно было: как ни начинай атаку, пруссы, видя себя в крайности, успеют лишить пленниц жизни.
Ну что тут поделаешь? Ландмейстер уже был готов трубить сигнал к атаке. И тут вдруг десятка полтора пруссов, сложив на берегу одежду и оружие, полезли в озеро ловить раков – по вечерней заре самое время. Сразу стало ясно, как поступить.
