Бархан стар, накрепко скован кольчугой выносливой травы и кустарника, он хорошо выдерживает конных, но те, кто сражается внизу, в клочья истерзали этот покров, вздыбили пыль и песок, исчезли в плотном облаке. Может, посреди дня и удалось бы что-то рассмотреть сквозь пелену, но сейчас вечер.
Лишь на дальнем склоне виден отряд, покамест не вступивший в бой: маленький, вооруженный разномастно и, кажется, скверно. Знамени при нем нет, а по другим признакам его принадлежность и вовсе не распознать. Едва ли это может быть свита командира: скорее, одна из сторон резерв приберегает. Не от хорошей жизни такой сброд выделяют в резерв.
Да и ладно. Кем бы ни были эти сражающиеся – смешанный отряд туранцев и тевтонцев, притаившийся за гребнем старого бархана, они не видят. Очень уж заняты убиением друг друга.
– Сколько их тут всего?
Этот вопрос Лютгер обратил к табибу, наблюдавшему за битвой рядом с ним, но лекарь уже торопливо сползал вниз, на противоположную от сражения сторону. А воин-слуга спустился еще раньше, вместе с Эртургулом.
Впрочем, численность сражавшихся рыцарь и сам мог оценить если не точно, то куда лучше, чем лекарь.
Общим счетом до полутысячи их. Где-то почти сотни три на две с небольшим, причем резерв, ожидающий вдали, принадлежит тому войску, которое меньше. Так что резерв, какой он ни есть, уже надлежит бросить в бой. Возможно, его командир даже и получил сигнал вступать в сражение – но медлит, опасаясь разделить участь проигрывающих.
Джигиты, сообразив, что предводитель их опередил, быстро сбежали по закрепленному травой откосу вниз, к подножию бархана. Бейлербей уже сидел на коне. Не на том, на котором ехал с утра, – вместо белого иноходца ему подвели скакуна, атласно-черного, как смерть, как Вервольф…
Лютгер запретил себе о таком думать.
Скакун – это правильно. В бой они вступать, конечно, не собираются, наоборот, надо обогнуть место сражения как можно дальше – но мало ли… Вдруг остаток победившего войска, чьим бы оно ни было, найдет в себе не только достаточно сил, чтобы устремиться за ними в погоню, но и желание?
Лютгер тоже спустился. Кнехт-оруженосец торопливо подвел ему коня, развернул боком, чтобы командиру было удобнее вступить в стремя… Лютгер усмехнулся. Взлетел в седло, едва коснувшись передней луки.
Конь обиженно затанцевал на месте. Это было великолепное животное, отлично выезженное, приученное нести воина в сражения – и ему, конечно, было обидно, что с ним обращаются почти как с вещью или вьючной скотиной. Даже по имени называть избегают.
У всадника с лошадью и вправду должны устанавливаться совсем особые отношения, а если оба они воины – тем более. Лютгер, безусловно, был неправ: он все еще скорбел по Вервольфу, – но нынешний конь ведь ни в чем не был перед ним виноват!
Рыцарь успокаивающе потрепал его по гриве. Конь фыркнул, словно сам себе не веря.
– После, – твердо пообещал рыцарь. – Вот переживем мы эту опасность – и будет тебе имя… Тайное имя, для нас двоих.
Нынешнее имя коня, тюркское, он не впускал в душу, как имена табиба, воина-слуги, да и прочих: долгий рейд, маленький отряд – тут уж прозвание каждого джигита хоть раз да прозвучит…
Бывшие рабы прежде не были вооружены, они ехали с тевтонской частью отряда как слуги или спутники, – но теперь Лютгер быстро распределил меж ними запасное оружие. По большей части это были разного рода копья, короткие и средние, даже в малоопытных руках не вовсе бесполезные. «Полтора осла», в прошлом молотобоец, ни к какому копью оказался не привычен, он попросил себе дубину. Таковой в запасе не нашлось, однако Альберхт, повинуясь взгляду рыцаря, снял с седельной луки палицу. Ее «Полтора осла» принял с огромным сомнением: граненое ядро на короткой рукояти явно было гораздо более чуждо его ладони, чем то, что в сельском быту именуется дубиной, – однако как-то да приспособится. И полубрат приспособится без палицы: для него, умелого мечника, это оружие вспомогательное, на самый крайний случай ближней схватки, а до такой сейчас дойти вроде не должно, ведь их цель – вовсе избежать сражения…
Что поделаешь, такой палицы, как у покойного отца Петара, тут нет ни у кого. У Лютгера при седле висел боевой молот – фалькхаммер, но его отдать и мысли не было. Он-то уж точно мужику по руке не пришелся бы: фалькхаммер от кузнечного молота куда дальше, чем воинская палица от дубины – маленький, обманчиво легкий, грозный пробойным жалом короткого клюва и дробящей головкой обуха… Да и вообще – где это видано? Он и так для этих горе-вояк одной из своих сулиц не пожалел.
Не пускать в память имена христианского пополнения было нельзя – что он за командир в таком случае? Бывшего молотобойца звали Жерард, тоненького юношу, который, по словам торговца, был «для услад приятен», – Корнелли (он чуть не до челюсти язык стер, убеждая всех, что эти слова торговца отражали лишь не осуществленные помыслы; Лютгер уже на второй день запретил ему говорить об этом, а остальным – спрашивать), а еще двое, Робер и Ги, никаких заметных особенностей вовсе не имели. Все они были люди простые. Все – из владений тамплиеров, что тевтонцы восприняли с некоторым злорадством: плохо, значит, берегут рыцари Храма
[31] подвластное им население.
Откуда родом Сюрлетта и при каких обстоятельствах она попала в сарацинский плен, Лютгер так и не спросил…
Он подъехал к ее ослу вплотную, встретил испуганно-непримиримый взгляд девушки – и приготовился, не вступая в разговоры, вновь, как во время их первой встречи, поднять ее, словно ребенка, и, даже если вздумает сопротивляться, посадить на седло перед собой, потому что негоже в окрестностях битвы ездить на ишаках. Но тут вдруг уловил движение сбоку.
Воин-слуга. На скакуне, с иноходцем в поводу.
– Господин приказал… – угрюмо произнес слуга. Ему самому этот приказ явно не нравился.
Лютгер и Сюрлетта взирали на него с одинаковым изумлением.
– Я Черныша не оставлю! – девушка опомнилась первой.
– Господин приказал! – повторил воин-слуга еще более мрачно.
– И не надо оставлять, – Лютгер, тоже придя в себя, осознал, что этот вариант лучший из всех возможных. Хотя в возможность его даже сейчас верилось с трудом. Где это слыхано – маркграф, почти король, распоряжается подвести случайной наложнице, с которой провел одну мимолетную ночь, своего походного коня! – Он за тобой сам побежит. Сесть сумеешь, дочь моя?
– Подсади, отец мой! – Сюрлетта произнесла это не то с яростью, не то так голос ее зазвенел от тревоги – все же им сейчас огибать место сражения, и те, что бьются там, силой неизмеримо превышают их маленький отряд… Лютгер не стал вникать.
