Красное на белом, на их сарацинских облачениях поверх доспехов: пятна как звезды, кровавые потоки как мечи, словно все сейчас в добринцев превратились…
По разумению Лютгера, сейчас, раз уж в битве выдалась краткая пауза, надлежало поступить так: всем, кто есть, стянуться к Эртургулу – и выждать, пока его стрелки в полной мере используют свое преимущество. К тому же один из оказавшихся рядом сержантов, Хильдо, тоже владел навыками конного лучника, и лук был при нем. Редкостное везение, пусть присоединит свое искусство к туранцам.
Тем временем еще кто-то подтянется. Вон там, там и вот здесь, сквозь пыль не разобрать точно, но, похоже, ратоборствуют свои. Надо им помочь, направить, собрать в кулак. Все же их десятки – не такая малая сила, раз уж у тартар счет на сотни, причем большая их часть занята схваткой с основным противником.
А потом…
Никакого «потом» не вышло. Тартары, как видно, тоже не разобрались, кто они такие и каким ветром их занесло в битву, поэтому сочли опасностью большей, чем остаток тевтонско-туранского отряда представлял на самом деле. И бросили на них разом полусотню, с кровью, с мясом выцарапав ее из основного сражения.
Горе тебе, Вавилон.
* * *
Всего несколько стрел оставалось у атаковавших их тартар, и все эти стрелы тут же были выпущены – в предводителя. Даже обманувшись насчет общих сил пришельцев, предводителя они определили верно, Лютгера за него не приняли. Воздух наполнился глухим шумом, будто шершни-замбуреки, осердясь, роем из гнезда вылетели.
Табиб, все это время за оружие не бравшийся (да и было ли оно у него?), сидевший в седле равнодушно, словно происходящее вокруг его не касалось, вдруг понукнул коня, закрыл собой бейлербея – и рухнул, раскинув руки.
От всех стрел он заслонить не смог, но те, которые его миновали, поразили только Эртургулова коня. Вороной скакун, дико оскалясь, заплясал на месте, забрыкался, но всадник, невредимый, удерживал равновесие, он тоже в седле рожден и в походах вырос…
И вот пред своими врагами ты, Израиль, – точно рассеявшаяся отара, которую разогнали львы. Нет разницы, кто был первым, пожиравшим тебя заживо, а кто последним, разгрызшим твои кости.
Как смертельно раненые, взвыли джигиты. К их чести, в рукопашную схватку они ринулись не раньше, чем исчерпали возможность сражаться как лучники. Успел ли с толком распорядиться последними стрелами сержант Хильдо, Лютгер уже не увидел: проломившись сквозь стену вновь закружившейся пыли, на него и на Бруно бросились по несколько всадников разом.
Он рубит навзлет и наотмашь, уклоняется, отбивает удары и пропускает те, которых не может отбить, стараясь принимать их на броню.
Долгую, как жизнь, минуту его душа, внимание, мышцы и меч заняты полностью, потом вокруг становится свободнее – но тут же конь словно бы исчезает под ним. Сумев не увязнуть в стременах, Лютгер катится по земле, вскакивает – в левой руке по-прежнему щит, в правой меч… рукоять меча, с клинковым обломком не больше пяди длиной.
Рядом поднимается с земли тартарин, тоже спешившийся не по своей воле, но клинок в его руке цел.
Тут уже было не до проявления мастерства. Они бросились друг на друга, как звери, – и на какое-то время для Лютгера опять все вокруг исчезло.
Небо свернулось, как свиток, и зажглись на нем диковинные письмена, запретные для смертного.
Придя в себя, он обнаруживает, что все еще жив и, похоже, даже не ранен серьезно. Сидит на земле. Спина к спине с ним сидит… да, это Эртургул: кажется, тоже не ранен, но ошеломлен падением, трясет головой.
Или все-таки и ранен вдобавок?
Сломанный меч куда-то делся, щит тоже. И кинжала на поясе нет.
Кажется, уже опустился вечерний мрак – хотя это странно, сейчас едва должно миновать время ранних сумерек. Но стоит сосредоточить внимание – и тьма отступает, она лишь перед глазами сгущалась.
Бруно смотрит Лютгеру зрачки в зрачки, но фон Варену с трудом удается понять, что не так в этом взгляде. И только встряхнувшись, как Эртургул, Лютгер осознает: взгляд перевернут. Бруно свешивается с седла вниз головой. Поэтому он и оказался лицом к лицу с сидящим.
– Слушай, – говорит фон Хельдрунген вполне разборчиво, почти обычным голосом, – слушай меня, добринец. Держи…
Бруно качнул рукой – в руке у него меч. И тут же пальцы разжимаются, а взгляд теряет осмысленность. Из разомкнувшихся в последний раз губ выплескивается струйка темной крови, сочится по его запрокинутому лицу, прокладывает путь в обход правого глаза, перечеркивает лоб…
– Держу, – сказал Лютгер своему орденскому брату, своему врагу, мертвому. И сжал ладонь на эфесе его меча. А второй рукой ухватил под уздцы коня.
Тело Бруно мягко, как тряпичная кукла, соскользнуло наземь.
Вокруг – стоны, лязг железа, конский топот. Остатки полусотни дожевывают остатки их отряда, но уже из последних сил – нелегко далась эта победа воинам ада. И это только здесь они победили. А как там основной бой?
Не понять.
– В седле удержишься, бейлербей? Я подсажу тебя.
– Не так, – старик сплевывает кровавой слюной. – Мне не усидеть. Ты – верхом… и защищай меня, конный. Ну или что уж там…
Он прав.
Лютгер взбирался на коня, как пьяница на дерево: дважды едва не падал. Обрати на него внимание кто из тартар – конец бы ему. Но у них тоже лишних сил, рук и глаз сейчас нет.
И первое, что он увидел, выпрямившись в седле, – Сюрлетту, на ангельски белом иноходце несущуюся прямо к ним. Даже на миг помни`лось – это ангелица, обитательница рая, а он, значит, сам не заметил мгновения, когда настиг его погибельный удар.
– Смертью живущие! – исступленно кричала она. – Прокля´тые, про`клятые! Смертью живущие!
Белый конь под ней утопал в клубах пыли по плечи, будто плыл. А за ним галопом несся черный осел, словно демон-уродец, – и от его нелепой морды, на каждом скачке выныривающей над пылью, как над волнами, стало понятно: это покамест еще не посмертие.
Погублю я дочь Сиона, прекрасную и утонченную, подобную лучшему пастбищу с нежной травой…
Шагом приближается тартарский всадник, лошадь его вся в мыле, но сам он в седле тверд. Озирается, выбирая, на кого ему направить атаку. Выбор перед ним – кто-то из троих: старый бейлербей, тщетно силящийся подняться с земли, Лютгер, конный и вооруженный, но тоже не совсем еще пришедший в себя… и Сюрлетта.
Она беззащитней всех. И ей бы держаться тихо…
– Души неправедные! – звонко выкрикивает девушка, будто торопя собственную погибель. – Ненависть несущие!
И опустились у меня руки, когда узрел я это. Пронзила меня боль, охватили муки, как женщину в родах. Поднимите же плач, как по единственному ребенку, потому что внезапно приходит губитель.
– Меня! – хрипло прокричал Лютгер, этим возгласом заставив врага повернуться к себе. Сорвал с головы шлем, прихватил его левой рукой вместо щита, удерживая за подбородочный ремень. Правой поднял меч.
