Полубрат. Причем не такой, как братья-сержанты, – а как помогающие Ордену миряне.
«Приказываю, – фон Зангерсхаузен все прочел по его лицу. – И благословляю».
Власть Великого магистра над братом-рыцарем сродни власти епископа над рядовым клириком. Фон Варен смиренно склонил голову, хотя пол замка перед его глазами покачнулся, а в ушах шумела кровь.
«И это».
Лютгер взял в руки кошелек, скользнувший по столешнице от магистра к нему. Взвесил на ладони. Столь тяжело могло быть только золото…
«В бурой ли рясе, в орденских ли одеяниях, я – брат-рыцарь. К чему деньги тому, кто принял обет бедности?»
«А это не деньги, – магистр снова покачал головой, – Это пассагий. Взнос на дальний путь из Святой земли. Орден не обязан делать его непременно в серебряных марках».
Обо всем он позаботился заранее. Значит, точно знал, как окончится их разговор.
Сейчас фон Варен без сомнений ощущал, как упирается в него еще один взгляд, не принадлежащий магистру Анно. Горящий яростным пламенем – и притом ледяной. Неподвижный. Змеиный.
Взгляд золотого льва.
«Благословляю тебя на этот путь, сын мой, – снова повторил фон Зангерсхаузен. – И приказываю встать на него».
Легко поднялся. Обнял Лютгера крепкими, совсем не старческими руками, привлек к себе.
– Да пребудет Лондон твоим Хорасаном, брат-рыцарь, – прошептал он на ухо: просто тихо, не беззвучно. – Когда настанет время, Орден найдет способ отыскать тебя и дать знак, как быть с дальнейшим выполнением обета.
Брат Анно ни словом не прояснил, о каком ордене он говорит сейчас. А Лютгер столь же осознанно не спросил об этом.
Все уже было сказано. Тем не менее они простояли вот так, вплотную друг к другу, еще достаточно времени, чтобы прочесть «Credo».
– Тяжко тебе, брат-рыцарь? – прежним шепотом произнес магистр. – Не ожидал, что так закончится для тебя этот день?
– Тяжко, – рыцарь склонил голову. – Не ожидал.
– Терпи. Сумей вынести это, как пережидают самум, – магистр отстранил его от себя на вытянутую руку. – Он тоже внезапно налетает. Ты же знаешь.
– Знаю…
2
Конечно, он знал и это.
Лишь единожды ему пришлось пережить самум: песчаную бурю, яд-ветер, огонь-ветер, смерть-ветер. Но многие, оказавшиеся на пути самума, не переживают его вовсе.
Караванщики всегда берут с собой тех, кто на своих устах ощутил поцелуй песчаной смерти и с той поры безошибочно узнает ее еще издали. Должно быть, имелись такие знатоки и в отряде Эртургула. А вот в их нынешнем отряде не нашлось: во всяком случае среди людей. Лошадям, кажется, доводилось испить ядоносного ветра – некоторым. И они забеспокоились. В том числе конь, на котором ехал Лютгер.
Места сейчас пошли барханные, словно дорога решила устроить всем напоследок тяжкое испытание: мелкопесчаная сухая трясина под ногами, пылевая взвесь в воздухе. Удушливая жара давила на плечи. До сих пор им удавалось отыскивать источники или путевые колодцы прежде, чем опустевали бурдюки, однако теперь, когда уж добирались до воды, фон Варен приказывал грузить бурдюками не только мулов, но и часть коней.
Черныша тоже нагрузили, так что Сюрлетту вез в основном Имберт, а когда его лошадь уставала, девушку перенимал Лютгер – его конь крепче всех был. В несколько раз складывал свой тевтонский плащ, покрывая переднюю луку седла, поверх примащивал отрезок войлока – и на получившуюся подушку она садилась боком, руками держалась за Лютгерову наддоспешную куртку и перевязь меча.
День или два пути оставались до владений крестоносцев. Дальше большинство путников с фон Вареном идти не собирались, да у него и самого даже в мыслях не было их уговаривать. Сомнительный подарок для Ордена; пусть уж сами устраивают свою судьбу – теперь у них появится такая возможность.
Только о судьбе Сюрлетты, пожалуй, следовало еще позаботиться – это уже не орденский долг, а рыцарский. Но и его Имберт на себя перенял.
Лютгер очередной раз изумился, отчего эта мысль вызывает у него не облегчение, а досаду. И вдруг обратил внимание, что конь прядает ушами, со всхрапом втягивает воздух.
Простейшее объяснение могло быть – чует чужих. Им сейчас не хватало людей, а людям не хватало умений, чтобы далеко вокруг ядра отряда рассылать дозорных на свежих лошадях, так что приходилось, наоборот, держаться как можно более кучно, не рассеиваясь. Еще четыре-пять лошадей храпели, нервно косились на ничего не понимающих всадников. Рыцарь скомандовал всем стянуться к гребню бархана, вдоль которого тянулась густая поросль верблюжьей колючки. Сам подскакал туда раньше прочих и, остановив коня, приказал Сюрлетте сойти с седла, потому что могла потребоваться возможность мгновенно набросить орденский плащ на плечи: сейчас если и вынырнет из-за соседнего бархана с десяток конных копий – скорее всего, это будут христиане, им надо сразу показать, что мы свои… Но могут и не они показаться: все же здесь еще ничейные земли. Так что плащ пока оставался на седле перед ним.
Все это оказалось спасительным, о чем пока никто не знал.
Сюрлетта стояла на песке, держась за Лютгерово стремя. Он, глядя поверх голов первых поднимающихся на бархан всадников, сделал Имберту знак поторопиться. Случайно взгляд его упал на небосвод – и словно зацепился.
Небо было белесым. Оно, казалось, шевелилось, как сотканное из… из… из тех паутинок, на которых в начале лета свисают с ветвей пяденицы в лесу вокруг Дубового холма. Из мотыльковых крыльев оно сложено – и мотыльки эти, белые, живы, они летят, струятся, трепещут в воздухе…
А солнце сделалось воспаленно-красным, как на закате. Но сейчас ведь едва полдень!
Вдруг тонкие далекие голоски запели песню, бессловесную или на неведомом языке, высоким звоном заиграли невидимые струны. И тут же стало ясно, что не чужих воинов чуют кони – а если даже и их, то воины эти не от мира сего.
И лошади, и люди одинаково бестолково затоптались на месте, вертясь во все стороны, не зная, откуда ждать угрозы, где искать спасения. Лютгер сорвал с головы шлем, приподнялся на стременах – и оказался выше колючих зарослей, покрывавших гребень бархана. Небо на той стороне не было белесым, оно превратилось в гноекипящую рану, что сочилась бурыми клубящимися всплесками.
Ветер стих, пение (вдруг стало ясно, что это поет песок) замерло. А потом ветер, уже совсем другой, твердый от несомых песчинок, вдруг ударил, как доской.
Лишь тогда Лютгер все понял.
– Самум! Всем к колючке, спешиться, лечь, коней уложить!
Кто-то, спасаясь от удара ветра, поскакал вниз, в ложбину меж барханами, откуда только что поднимались. На него рыцарь уже не смотрел – покойник. Сам не пройдя сквозь самум, Лютгер знал от опытных людей – тех, кто в низине, засыплет.
Те, кто оказался на вершине, тоже могут умереть, задохнуться, когда им в лица со страшной силой хлестнет жгучая волна, в которой песка больше, чем воздуха. Даже наверняка умрут, если не…
