– Как ты выбираешь дела?
– Мы берем те два из десяти в случае, когда нельзя не взять. У человека, например, шестеро детей. Да, таких дел много, но не у всех шестеро детей, или мы столкнулись с чем-то абсолютно вопиющим.
– Два дела подряд. Одно в отношении Ивана Голунова, а другое в отношении владельца компании «Рольф» Петрова. Почему за Голунова люди вышли на улицы, а за Петрова нет?
– Потому что Петров богатый, потому что сильный, потому что он в безопасности.
– А почему нет уважения к богатым людям? Они ведь заработали. Или не заработали?
– Ты знаешь, я думаю, это не про Петрова, а про общую ситуацию в России.
– Ты попадаешь к Путину. Пока он у власти, он может изменить законодательство. И он говорит тебе: выбери три полномочия, которые должны быть у правозащитных организаций. Что бы ты предложила?
– Не хочу я так, не пойду к Путину. Не потому, что не хочу, а потому, что не верю в это, очень боюсь попасть в зависимость. Я думаю, что, во-первых, нужно изменить закон о благотворительных организациях, потому что люди, которые хотят помогать, частные лица, должны иметь все привилегии благотворительной организации. Мы занимаемся тем, чем не занимается государство и предприниматели, это все – некоммерческий сектор, благотворительность. Оставьте их в покое и дайте людям возможность помогать. Второе – отвалите со своими иностранными агентами, нам это не мешает, мы привыкли, но без этого нам было бы проще. Нормально, что не только русские помогают. Что такого? Третье – прекратите назначать общественных благотворителей. Это очень многого касается, начиная с формирования Общественной палаты и заканчивая формированием ОНК. Прекратите назначать.
– Столько лет ты видишь уголовные дела, тысячи уголовных дел, в которых приговоры стали возможными только потому, что задержанный провалил первый день защиты. Скажи, как человеку себя вести, когда его только задержали?
– Нужно найти адвоката. Адвоката, которому доверяешь. А до того – впасть в оцепенение. Это лучше, чем пытаться что-то объяснить следствию. Молчать и требовать адвоката.
– Почему люди хотят медийной поддержки?
– Знаешь, был случай давно, написала женщина. Написала про мужчину, который сидит в Ярославле, – он хотел через нее рассказать, как все было на самом деле, потому что ему клеили второе дело. И вот приезжай, Оля Романова, он все расскажет. Никто ведь это не освещает. Но есть ряд причин, по которым Оля Романова не может поехать, трудно объяснить людям, что это не сработает никогда – рассказы про дела десятилетней давности никому неинтересны, и только ты в этом виноват. Я сейчас перестала отвечать на звонки одного адвоката, который просит пригнать журналистов на процесс.
– А откуда такая вера в царя-батюшку? Вот у нас есть дело, женщина понимает, что результат даст только слаженная юридическая работа, но все равно она отправляет десятки запросов на каждую прямую линию Путина.
– Знаешь, меня очень многие спрашивают в Германии, почему у вас столько людей любят Путина? Я уже устала отвечать. Потому что это – тотальность власти, какой-то трепет русского человека перед властью. Ведь вся наша история про тотальность. Мы такие. У нас соленый огурец и сакральность власти.
– Ты у этой власти никогда не просила денег, никогда не работала на государственном бюджете, никогда не получала грантов. Почему именно за тобой уже два года такая охота?
– Мне кажется, у всех аллергия на всех. Это воспалительный процесс. Бедные не любят богатых, богатые не любят бедных.
– До какого момента ты будешь продолжать этим заниматься?
– Да нет, конечно, никакого момента.
– Зачем тебе это?
– У меня всегда на такой вопрос один ответ. Потому что ты можешь. Ты знаешь, что там за забором, что в это невозможно поверить, невозможно принять. Знаешь, каково семье, каково детям. Недавно в Германии мы нашли бездомную собаку. Пес умирал, стояла жара. Он забился в яму. У нас были свои дела, но не было вопросов. Русские, не зная языка, звонят в полицию, в общество защиты животных, ищут миску с водой. Когда приехал полицейский, мы оставались там до тех пор, пока не убедились, что приехали ветеринары, что собаке воткнули капельницу, потому что она уже не могла пить воду. Так вот, просто мы с тобой умеем ставить капельницу.
Арсений Левинсон,
юрист, консультант Hand-help.ru (правовые консультации, связанные с наркотиками)
– Политика наказания по делам о наркотиках ужесточилась не так давно. Как ты думаешь, она начала давать плоды? Общество это видит или пока нет?
– Мне кажется, в результате ужесточения наказания за наркотики у общества теряется доверие к государству. Люди видят несправедливость, их дети или они сами оказываются крайними, а на ситуацию с распространением и употреблением наркотиков это никак не влияет. Как все происходило, так и происходит, просто кто-то сидит… Идея строгих наказаний же в том, что люди будут бояться и держаться подальше от наркотиков, вот в Азии, например, есть казнь за наркотики, расстрелы. Но я уверен, что репрессии никого не останавливают. Я не видел ни одного человека, который бы прекратил употреблять наркотики, потому что за это предусмотрено наказание. Чаще всего становятся жертвами наркомании, зависимости от наркотиков из-за переживаемой человеком боли, нереализованности. Зависимость – это болезнь, и она не пройдет от того, что за нее будет наказание 20 лет, расстрел или еще что-то. Люди не прекращают употребление наркотиков из-за страха и насилия, наоборот, это усугубляет их положение и уменьшает шансы бросить. А молодые люди, которые пробуют наркотики в 14–15, вообще не думают ни о смерти, ни о тюремных сроках, их вообще нельзя напугать. Это не мои слова, я просто цитирую тех, кто занимается детской психологией. Подростки ничего не боятся, их невозможно напугать какими-то санкциями или болезнями, такое просто не работает. Последние десятилетия наказание только ужесточается, что, однако, никак не влияет на уровень распространения наркотиков. При этом любопытно, что с алкоголем этих санкций и сроков нет, а количество больных алкоголизмом, по официальным данным, сокращается.
– Бывает так, что человек отбыл, скажем, срок 8–9 лет за наркотики, вышел и устроился в жизни, нашел себя?
– Я принимал участие в делах нескольких человек, отбывших сроки, но я даже не знаю, если честно, как у них сейчас дела. Да и в целом я не так давно работаю, у меня не так много тех, кого я наблюдал до и после длительного срока лишения свободы. Понятно, что очень тяжело реализоваться после этого, устроиться как-то в жизни. Это скорее не мои эмпирические наблюдения, а теоретические знания. Много препятствий возникает у людей после срока, никакой ресоциализации нет. Например, девушка сидела за героин, сидела немного, вышла, никаких проблем с наркотиками после срока у нее не было. Но на ее примере я видел, как зона ее возвращала обратно. Выходят ее знакомые, которые предлагают ей что-то, а устроиться работать она не может – не берут из-за справки о судимости. Людям, которых общество выкинуло, вернуться обратно очень сложно. Они становятся частью сообщества криминального, им ничего больше не остается. Именно поэтому мы знаем про 80 % рецидивов, особенно по этой категории дел.
