Все правильно. У Широкомордого обязательно должен быть
напарник. Они будут «пасти» меня вдвоем, подстраховывая друг друга. Я подзываю
стюардессу и прошу принести мне кампари. Уже давно я не выезжал за рубеж и
давно не испытывал этого непонятного чувства полусвободы, когда ты оказываешься
за рубежом. И хотя я прекрасно понимал, что никуда не могу сбежать и в любом
случае вернусь в страну по завершении командировки, тем не менее в тот момент,
когда я оказывался за границей, мне казалось, что я попадал даже не в другую
страну, а в другое время. Все было фантастически интересно и как-то тревожно.
Сейчас уже многим не понять, как завидовали человеку,
который имел возможность в семидесятые-восьмидесятые годы регулярно выезжать за
рубеж. На человека, побывавшего в Париже или в Лондоне, смотрели как на
инопланетянина. Я пришел в КГБ в семьдесят пятом. Честно говоря, я даже не
думал, что когда-нибудь стану сотрудником органов. К нам, прибалтам,
традиционно относились с большим недоверием, чем к представителям других
народов. Я родился в сорок девятом, в сибирском поселке Старая Галка.
Там мы жили вчетвером — с матерью, сестрой и бабушкой. Нас
выслали в Сибирь в сорок восьмом, родители матери, как нам сказали, оказались
представителями старинного баронского рода. И хотя мой дед к тому времени уже
давно лежал в семейном склепе на кладбище, «баронства» оказалось достаточно,
чтобы выслать жену, беременную дочь и внучку в Сибирь как потенциально опасных
представителей старого мира. Интересно, чем могла навредить Советской власти
моя старая бабушка или моя пятилетняя сестра? Беременной была моя мама, и, как
вы догадываетесь, именно я сидел у нее в животе. А вот с папой все было гораздо
сложнее.
О моем отце мама никогда не говорила, словно его никогда и
не было.
Однажды сестра рассказала мне, что он ушел от нас, когда ей
было четыре года.
Бабушка говорила сестре, что он бросил семью и уехал в
Западную Германию, к своему дяде. Откуда нам было знать, почему он уехал в
Германию и почему мама ничего нам не рассказывала? Он уехал за восемь месяцев
до моего рождения и за полгода до нашего выселения из Латвии. Уезжая в
Германию, он не знал, что моя мама ждет ребенка.
Мы провели в Сибири больше пяти лет. Об этом времени у меня
почти не осталось воспоминаний. Я только помню большую крестьянскую избу, где
всегда было тепло и весело. Мы жили в крестьянской семье, где, кроме нас с
сестрой, росло еще четверо ребят. И нужно сказать, что мудрые крестьяне
понимали все гораздо лучше наших доморощенных «политиков» из КГБ. Они
чувствовали разницу между настоящими врагами и несчастными людьми, случайно
ставшими жертвами этого молоха. К нам относились всегда хорошо, а сестре в
школе даже не намекали, что она из семьи «врагов народа». Хотя формально мы не
считались «чесизрами», то есть членами семьи изменников родины. Дедушка умер в
тридцать восьмом, и мы были просто ссыльными поселенцами.
Пять с половиной лет пролетело довольно быстро. Во всяком
случае, так мне говорила моя сестра, которой к тому времени шел уже
одиннадцатый год. Она училась в четвертом классе и уже говорила по-русски без
всякого акцента, когда однажды к нам домой приехал сам начальник районного
отдела КГБ. В пятьдесят четвертом так стали называть органы разведки и
контрразведки. До этого местные отделения КГБ назывались сначала отделами НКВД,
затем МГБ, позже МВД.
Нужно было жить в те времена, чтобы понимать, какое значение
имел визит руководителя районного КГБ в глухое сибирское село. Все население
деревни знало о визите важного гостя. Но самое удивительное было не в том, что
он впервые приехал в это село. Поразительно, что, кроме правления, куда он
обязан был зайти, редкостный гость пришел еще и в наш дом. Наши хозяева были не
то что напуганы, даже трудно подобрать слова, чтобы описать их чувства. Если бы
они были по-настоящему религиозными людьми, они бы решили, что к ним явился сам
Господь. Или по меньшей мере кто-то из его архангелов. Приехавший оказался
довольно молодым и приятным человеком, не более тридцати пяти лет. Помню, как
он улыбнулся мне и даже дал конфету, которую тут же отняла у меня сестра. Он
явился к нам с председателем колхоза, который часто кашлял, наверное, скрывая
свое смущение.
Потом важный гость и моя мама о чем-то говорили наедине.
Вдруг дверь распахнулась, и он попросил принести воды. Бабушка закричала. Я
помню ее крик.
Она, очевидно, посчитала, что непрошеный гость убил дочь.
Ничего хорошего от представителей Советской власти она уже не ждала. Тем более
от сотрудников КГБ.
Председатель колхоза принес воды. Я почему-то громко
заплакал, и в этот момент гость подошел ко мне, поднял меня высоко к потолку и,
улыбаясь, сказал:
— Значит, вот ты какой, Эдгар Вейдеманис-младший.
Откуда мне было знать, почему он назвал меня так? И откуда я
мог знать, что моего отца звали Эдгаром и в его честь моя мать назвала меня
этим самым дорогим для нее именем? Откуда мне было знать, что бабушка
ненавидела даже мое имя и называла меня по-разному, лишь бы не произносить —
Эдгар? Она считала, что мой отец бросил семью и сбежал и мать должна теперь
навсегда вычеркнуть его из своего сердца.
Мама пришла в себя и начала одеваться. Я помню ее трясущиеся
руки, помню, как нервно подергивалось ее лицо. Господи, как мне было тогда
страшно. Я боялся на нее взглянуть. Даже бабушка не понимала, что же
происходит. Мать попросила ее быстро одеть меня.
— Почему? — спросила бабушка по-латышски. Они никогда не говорили
при людях на латышском, справедливо полагая, что, проживая в чужом доме, нельзя
секретничать от хозяев. Впервые за несколько лет она не захотела говорить
по-русски, даже находясь среди стольких людей.
— Так нужно, — твердо сказала моя мама. Бабушка вдруг
побледнела, схватила меня в охапку, прижала к себе и крикнула:
— Они хотят его забрать? Они хотят забрать его вместо отца?
Мама обернулась. Что-то блеснуло в ее глазах. Она собиралась
улыбнуться или рассмеяться. Но вместо этого у нее снова дрогнули губы, и она
заплакала.
Подошла к бабушке, обняла ее, слезы продолжали беззвучно
катиться из ее глаз.
Она ничего не рассказывала, не объясняла. Но бабушка шестым
чувством уловила настроение, почувствовала дочь. Они стояли и плакали вместе. А
потом меня одели, и мама, усадив меня в машину рядом с собой, почему-то обняла
меня, прижала к себе и нежно-нежно поцеловала. А потом еще и еще. Но перед этим
бабушка отвела меня в другую комнату, перекрестила и надела крестик, который
чудом хранила все эти годы.
— Береги его, Эдгар, — шепнула на прощание бабушка.
Мы ехали долго. Машина дважды останавливалась — несмотря на
раннюю осень, снега было уже достаточно. Мать дрожала, словно в лихорадке. Я
помню, как дрожали ее руки, когда она поправляла платок на голове. Никогда
прежде я не видел ее в таком состоянии. Она была как одержимая и даже
разговаривая со мной, смотрела куда-то невидящими глазами. А потом мы приехали.
Нас повели в большой дом. Я никогда раньше не видел таких огромных строений. Мы
поднялись на третий этаж, нам показали на какую-то дверь, и мама сделала
несколько неуверенных шагов вперед. Дверь открылась.
