Договорились?
— В таком случае можете прямо сейчас заказать столик.
— Вы еще и самонадеянны, — грустно заметил адвокат, — мне
уже за шестьдесят, и я повидал в этой жизни больше чем нужно. Не стройте
иллюзий, Дронго. Это дело вам не по зубам. Вопрос даже не в том, удастся ли вам
найти Труфилова. Если даже произойдет чудо и вы его найдете, то и в этом случае
он откажется работать с вами. Даже в том совсем уж маловероятном случае, если
вы все же сумеете его убедить сотрудничать с группой Романенко, вам элементарно
не удастся доставить его живым в Москву. У вас так мало шансов, что я даже не
хочу их просчитывать. Можно сказать, что у вас нет шансов вообще. Откажитесь от
этой безумной авантюры, пока не поздно. Вам не дадут довести дело до конца.
Чиряев никогда не будет в Москве и не даст показаний. Это абсолютно исключено.
— Я все-таки попытаюсь, — пробормотал Дронго.
Бергман замолчал. Он смотрел на блюдо, стоявшее перед ним, и
молчал.
Затем взял нож и вилку. И медленно произнес:
— Иногда я думаю, что без таких идеалистов, как вы, жизнь
была бы неинтересной. Вы еще молоды. Попытайтесь. Может быть, вы и сумеете
сделать невероятное. Хотя я, честно говоря, не представляю, как это у вас
получится. За ваше здоровье, Дронго, — поднял он свой бокал, — оно вам очень
понадобится в ближайшие дни. Будьте здоровы!
— Спасибо, — едва слышный звон бокалов нарушил тишину
кабинета.
— А теперь я, снова включу свой магнитофон, — сказал
Бергман, — и давайте поговорим о чем-нибудь другом. Например, о литературе. Мне
говорили, что вы хорошо владеете английским. Кого из современных англоязычных
писателей вы бы посоветовали почитать?
Начало
Амстердам. 12 апреля
Я выхожу из туалетной комнаты. Выхожу и натыкаюсь на
неприятного типчика, стоящего прямо у дверей. Он нервно оглядывается и шепотом
спрашивает:
— Вы Вейдеманис?
У меня нет таких знакомых. Если учесть мою профессиональную
память, то я могу сказать точно: никогда в жизни не встречался с этим типом. Да
и вообще трудно поверить, что в такой момент в самолете оказался знакомый.
— Что вам нужно? — громко спрашиваю я. Он настороженно
оглядывается.
Может, ждет Широкомордого? Наверное, я даже переоценил свои
возможности, и мне не дадут долететь до аэропорта. Ликвидируют прямо в
самолете. Получили соответствующее указание накануне визита — сейчас ведь
никаких проблем со связью нет, у всех при себе мобильные телефоны. Так что
вполне вероятно.
— Не так громко, — просит незнакомец, — не нужно кричать. Я
хотел бы с вами поговорить.
— Идемте в салон, — предлагаю я, кивая на занавески,
отделяющие нас от салона; — рядом со мной есть пустое место.
— Нет, нет, — отказывается он, — не стоит туда идти. Я бы
хотел поговорить с вами здесь.
— О чем же? Я ведь вас не знаю. — Я опять говорю громко с
таким расчетом, чтобы услышали в салоне. На случай, если он захочет меня
убрать, — появляются свидетели.
— Не шумите, — снова просит он меня, — я дам вам свои
координаты. В Амстердаме я остановлюсь в отеле «Виктория». Это напротив
вокзала. Если хотите, встретимся там. У вокзала, сегодня в девять вечера.
— Не хочу. Пропустите меня на мое место.
— Это очень важно, — почти умоляет незнакомец. — Поймите,
речь идет о вашей жизни…
В этот момент из-за занавески появляется особа лет сорока
пяти, в немыслимом макияже и пестром «прикиде». Цепочки, ожерелья, браслеты
всех форм и цветов делают ее похожей на рождественскую елку.
— Простите, милые мужчины, — говорит она, улыбаясь ярко
накрашенным ртом, — вы пропустите даму в туалет или он заблокирован?
— Извините, — говорю я, отодвигаясь и пропуская игривую
даму. На меня накатила волна аромата ее резких духов. Почему это вульгарные
особы и душатся так, словно хотят отравить всех окружающих? Впрочем, она,
бедняжка, наверное, не виновата. Я где-то читал, что дело не в парфюмерии.
Смешиваясь с запахом тела, духи каждый раз создают свой неповторимый аромат.
Поэтому от разных людей исходят разные запахи, даже если они употребляют
одинаковые духи. Лично я еще в институтские времена употреблял после бритья
лосьоны нашей рижской фабрики. Это был «мой» запах. А после того, как попал за
рубеж, у меня появился интерес к продукции Пако Рабана. Может, потому, что мне
нравился стиль его одежды. Одежду фирмы я покупать не мог, у меня не было таких
денег, а вот флакончики духов появлялись регулярно. Одна-две капли — для
поднятия тонуса. Мужчине больше и не нужно. Но это я подумал так, между прочим.
А мой «благожелатель» тем временем сразу исчез в салоне, словно и не подходил
ко мне. Странно. Неужели таким образом он хотел признаться, что следит за мной?
А к чему слова, что речь идет о моей жизни? Значит, у них есть приказ меня
убрать… Черт возьми, столько вариантов, что можно запутаться.
Из салона вышел еще один мужчина — высокий, с желтоватым
цветом лица, словно болен желтухой, жидковатые волосы зачесаны назад.
— Простите. — Он выразительно смотрит на меня, проходя по проходу
к туалету, но дверца уже заперта. Помещение занято дамой. Я пожимаю плечами и
возвращаюсь на свое место. Через час мы будем в Амстердаме.
Мне всегда нравился этот город, один из немногих городов с
какой-то невообразимо пьянящей атмосферой свободы. И дело не в наркотиках,
которые разрешены в этой европейской стране.
Дело даже не в толпах хиппи, стекавшихся сюда со всего мира.
Все дело в самих голландцах — невозмутимых, спокойных, внешне замкнутых и
одновременно добродушных и гостеприимных людях.
Первый раз в Амстердам я попал еще пятнадцать лет назад.
Тогда любой выезд из Советского Союза воспринимался как праздник. Молодым уже
не понять, что такое «железный занавес». Мощный щит, сквозь который
просачивались только единицы. Любой выезд за рубеж рассматривался как
потенциальная возможность измены. Любой, побывавший «за щитом», внушал властям
опасения. Конечно, при Брежневе уже не считали врагами народа всех, кто бывал
за границей, но все же.
В анкетах, которые мы заполняли на выезд, следовало
указывать: «Под судом и следствием не был. Осужденных в семье не имею.
Родственников за границей нет».
Все прочие считались почти что «пятой колонной». А может,
правильно считались?
Ведь любой, побывавший хотя бы один раз на Западе, начинал
мучительно размышлять, почему у них и продуктов изобилие, и жить можно, ничего
не боясь, можно критиковать собственное правительство, и в прессе прочтешь о
великих мира сего такое… У нас же языки развязываются только на кухне, под
звуки капающей воды и работающего радио. Одним словом, куча вопросов и
сомнений, а для режима это было равносильно бунту.
