Стоп, стоп… А сам-то ты? Я ведь был верным винтиком системы.
Я работал в КГБ, и от этого никуда не денешься. Но тогда мы все жили идеалами
наших отцов и дедов. Верили в прекрасное будущее человечества. Мы даже не
подозревали, что размашистая подпись Сталина, перечеркнувшая всю Европу,
приписала маленькую Латвию к «великой Родине». Мы ничего не знали об ужасах
сталинского режима в тридцатые годы. Хотя я должен был догадаться, но вот поди…
Ведь мое детство прошло в далеком сибирском поселке, куда нас выслали только
потому, что мой дед был потомственным бароном, хотя и умер за десять лет до
того, как нас выслали.
Уже позже я начал понимать, почему в нашу судьбу не
вмешались «компетентные органы». Мой отец был сотрудником НКВД, работал в
разведке и был послан в длительную служебную командировку в Западную Германию.
Он честно предупредил маму, что уезжает на «неопределенно долгое» время, и
просил ждать его. Но получилось, что нас выслали через несколько месяцев, и его
письма, которые он наверняка передавал через своих товарищей, уже не доходили
до нашей семьи. Мама плакала ночами, не понимая, где же ее муж. Можно только
представить себе силу любви этой женщины! Она родила мужу сына, пять с лишним
лет надрывалась в Сибири и ни разу не позволила себе усомниться в его
честности!
Вряд ли мужчина способен на такое самопожертвование. А ведь
мама была красивой женщиной. И очень нравилась молодому вдовцу — председателю
нашего колхоза, потерявшему во время войны свою семью.
Вернувшись через пять с половиной лет, отец с ужасом узнал,
что его семью депортировали в Сибирь. Потом он объяснял нам, что это была
«ошибка».
Мама не успела оформить документы на фамилию отца и
проходила по делу под своей девичьей фамилией. Но отец был умный человек и
понимал, почему нас выслали.
Позже в разговоре со мной он подтвердил мои предположения.
Конечно же, происхождение деда не играло тут никакой роли. Руководство НКВД
просчитало, что он может не вернуться: либо останется на Западе у своего
родственника, либо будет раскрыт как нелегал и погибнет. В любом случае шансов
выжить у этого «агента» было мало. А значит, семью следует выселить подальше в
Сибирь. Такой вариант выгоден еще и тем, что Вейдеманису, семью которого
сослали, больше поверят на Западе. В конце сороковых никого не трогали
страдания людей — все во имя победы! Во имя победы над врагом можно отправить в
Сибирь не только семью, но и целые народы.
Первое время нам с сестрой трудно было привыкнуть к отцу, к
его появлению в доме, к его улыбке, запаху, одежде. Он вел себя деликатно, не
старался сразу навязать себя детям, мастерил для меня кораблики, помогал сестре
решать задачи по математике. Постепенно мы к нему привыкли. Мы вернулись в
Ригу, получили хорошую трехкомнатную квартиру. Бабушка жила с нами, хотя мы
чувствовали, что она по-прежнему недолюбливает отца.
В четырнадцать лет я отказался вступить в комсомол. Именно
тогда у меня произошел первый серьезный разговор с отцом. На дворе уже были
позднехрущевские времена, и мой отказ мог спровоцировать нашу вторую выселку в
Сибирь. Отец ходил мрачный, но до поры молчал. В пятницу вечером отец предложил
мне съездить в Сигулду на воскресенье.
Дело было в мае, с моря дул холодный ветер, но мы ходили по
пляжу, не обращая внимания на погоду. Отец расспрашивал меня о занятиях в
школе, о товарищах. Потом предложил зайти в небольшое кафе, которое встретилось
нам на пути. Мы сели за столик, заказали кофе и булочки. Отец вдруг спросил:
— Ты отказался вступить в комсомол?
— Да, — с некоторым вызовом сказал я, уже сообразив, что это
«работа» мамы, — не хочу быть в их молодежной организации. Они нас в Сибирь
высылают, а я буду членом комсомола. Не желаю.
— Это тебе бабушка так сказала? — улыбнулся он своей
грустной улыбкой.
— Нет, не бабушка. Я сам решил.
— Ну конечно. Ты уже взрослый, все сам можешь решать. Только
не торопись, подумай еще раз. У тебя впереди длинная жизнь. И нельзя решать вот
так — наотмашь.
— Но они же выслали нас в Сибирь, — упрямо твердил я.
— Я помню, — сказал он.
— А ты в это время нас бросил и уехал в Германию, к другой
женщине.
Бросил маму и нас! — Мальчишки могут быть злыми и
несправедливыми. У него дернулось лицо.
— Уехал, — повторил он, — действительно уехал. Только твою
маму я не бросал. Я ее всегда очень любил. Просто были такие обстоятельства.
— Если бы любил, не уехал бы, — твердил я, — она столько лет
одна была.
И нас ты тоже бросил.
— Поэтому ты теперь и не вступаешь в комсомол? — снова
улыбнулся он.
— И поэтому тоже. Это русские придумали комсомол. Для нас,
латышей, он не нужен. А все, кто служит в КГБ, работают на Москву и предают
Латвию. — Я думал почти так, как говорил, каким одномерным виделся мне мир в то
время.
— Предаем Латвию… — повторил отец. — Ты плохо знаешь
историю, Эдгар.
Никто и никого не предает. Жаль, что у вас плохо преподают
историю Латвии. В восемнадцатом году, когда распалась бывшая Российская
империя, в Москве левые эсеры подняли мятеж. Они были против политики
государства, которое решило отдать Латвию немцам. Они были против Брестского
мира, который отдавал Германии часть Украины, Белоруссии и нашу родину. В этот
момент у правительства не было никаких сил, чтобы защитить свою власть.
Никаких, если не считать двух латышских полков. И ты представь себе выбор
латышей. Нужно было выбирать между левыми эсерами, которые не хотят отдавать их
родину врагу, и правительством в Москве, которое готово отдать Латвию немцам.
Как ты думаешь, в чью пользу они сделали выбор?
Я молчал. Я действительно впервые слышал об этой странице нашей
истории. Мне хотелось думать, что они сделали правильный выбор в пользу тех,
кто не желал отдавать родину врагу. Но я молчал, уже тогда понимая, что отец не
стал бы рассказывать мне всего этого, если бы выбор был так прост.
— Они выступили против левых эсеров, — с тяжелым вздохом
сообщил мне отец. — Среди тех, кто защитил тогда правительство в Москве, был и
твой дед. С точки зрения любого нормального человека получается, что он и ему
подобные были предателями, которые выступали за порабощение родины врагом. На
самом же деле это были люди, верившие в святые идеалы пролетарской революции,
за которые они готовы были сражаться и умирать.
— А за идеалы можно умирать? — спросил я.
— Можно, — кивнул он, — хотя в последнее время мне кажется,
что идеалы, в которые верил мой отец и твой дед, — дело далекого будущего. Их
время не пришло. Но это уже вопрос совести и ума каждого. Его жизненного опыта.
Если не хочешь вступать в комсомол — не вступай. Только не пой никогда с чужого
голоса. Старайся во всем разобраться сам.
