— Какой знакомый? — не понял абонент. — Куда он приходил?
— Наш знакомый, — с нажимом повторил Артемьев, — который
собирается найти другого нашего знакомого.
— Я понял. Но почему он пришел к тебе?
— Видимо, обнаружил моих людей, которые проявляли к нему
интерес. Он пришел, чтобы узнать, кто попросил меня о такой услуге.
— Надеюсь, его нет рядом с тобой?
— Он уже сбежал. Мои люди его немного побеспокоили. Он мне
угрожал…
— И ты, конечно, ему ничего не сказал?
— А ты сомневаешься? — разозлился Артемьев. — Ты же меня
знаешь столько лет.
— Ладно, не нужно по телефону. Приезжай ко мне. Я тебя жду.
Артемьев убрал аппарат. В салон автомобиля сели двое из его
сотрудников. Заместитель наклонился к нему:
— Приехали из уголовного розыска. Филипп Григорьевич, вы
будете с ними разговаривать?
— Сам будешь объясняться. И уволь, к чертовой бабушке, моего
телохранителя! — рявкнул Артемьев. — Отбери у этого идиота оружие. Мне такие
бараны не нужны!
В этот момент Лукин позвонил Дронго.
— Все в порядке, — сообщил он, — я записал их разговор. Он
сейчас поехал на встречу.
Начало
Амстердам. 13 апреля
Утром я проснулся с непонятным ощущением сухости во рту. Моя
небольшая комнатка в «Гранд-отеле» действует на меня угнетающе. В этом крыле,
пристроенном к основному зданию, не было ни внешнего великолепия самого отеля,
ни его комфорта. Скорее третьеразрядная европейская гостиница с набором услуг.
Но когда я спустился к завтраку, то понял, почему отель
считается одним из самых роскошных в Амстердаме. Высокая, в два этажа, галерея,
в которой был сервирован завтрак, была не просто красива. Она была великолепна.
Рождалось ощущение, что ты попал в музей цветов, где для тебя сервирован
столик.
Сидя за столиком, я заметил Широкомордого, который
пристроился неподалеку. Рядом с ним сидел тип, которого я не видел в самолете.
Но если бы видел, то наверняка решил бы, что это потенциальный убийца.
Внешность вполне заурядная, серенький и незаметный. Но глаза — мертвые глаза
человека, способного на все. Он даже ел как-то безучастно, словно ему было все
равно, что именно он жует. Челюсти двигались как бы сами по себе, не согласуясь
с выражением лица! Старик Ломброзо был прав: иногда человека можно
идентифицировать и по внешнему виду. Такой может убить человека и даже не
обратить на это внимания — так, прихлопнул назойливую муху между делом. Эти
двое и будут моими спутниками во время всего путешествия. И я должен делать
вид, что не замечаю их. Вот такая у нас идиотская игра. Хотя само присутствие
двух мерзавцев действует на меня угнетающе.
Эти типы уже успели переехать в мой отель, а сегодня днем
начнут слежку. В моей записной книжке пять фамилий. Пять человек, у которых мог
спрятаться Труфилов, тот, кого ищу. Это самая большая ценность, которой я
владею. Первый из нужных мне людей живет в Хайзене. Это совсем недалеко от
Амстердама. Второй — в Антверпене. Третий и четвертый должны находиться в
Париже, вернее, их обоих видели недавно в Париже. Дальше — по обстоятельствам.
И наконец, пятого надо искать в Лондоне. Мне так и сказали,
что их будет пятеро. Пять человек, с которыми может войти в контакт Труфилов.
Пятеро, кто мог помочь ему с документами и убежищем. Четверо мужчин и одна
женщина.
Кочиевский считал, что убийцы, которые идут за мной по
следам, не знают их адресов. На этом строился наш план. Я пока тоже не знаю
адресов людей, чьи фамилии мне прекрасно известны, чьи личные дела я
досконально изучал — вплоть до мельчайших черт и обстоятельств жизни. Умный
Кочиевский не дал мне заранее адресов. Их я буду получать в каждом городе. Так
менее опасно и для дела, и для меня, хотя я и смертник.
Сегодня тринадцатое апреля. Сегодня я начинаю поиски. В
Европе 13 — счастливое число, в России — наоборот. Для меня это не имеет такого
уж принципиального значения. А для Труфилова? Или для полковника Кочиевского,
который так хочет его ликвидации? Или для Чиряева, который, конечно, не собирается
возвращаться в Москву под конвоем? Для кого как.
Итак, что же произошло со мной? Почему я добровольно
согласился выступать в качестве «идеальной мишени»?
Все кончилось в августе девяносто первого. После того, как
застрелился Пуго, один из самых честных и самых порядочных людей, которых я
знал в своей жизни. Для меня он был воплощением чести тех самых «латышских
стрелков», о которых так много рассказывал мне мой отец.
Я часто встречался с Пуго, когда он работал в Риге. Мы
вспомнили его принципиальные, смелые выступления. Он никогда не был ни наивным
дурачком, ни прямолинейным кретином, способным лишь произносить пламенные речи
и искренне верить в то, что говорят с высоких трибун. Это был умный,
начитанный, грамотный и смелый человек. Он искренне полагал, что счастливая
историческая судьба нашего народа связана с Москвой. Может быть, он ошибался,
но в любом случае он говорил то, что думал. И всегда поступал в полном согласии
со своей совестью.
Он искренне считал, что прав, поддерживая путчистов, спасающих
столь наивным образом Советский Союз. Но после провала путча, перестав верить
президенту, Пуго вернулся домой, отпустил свою охрану, не забыв поблагодарить
их за службу, а потом, приняв последнее решение, сначала выстрелил в жену,
потом в себя.
Уже позже мне рассказал один из бывших наших сотрудников о
последних минутах жизни семьи Пуго. Он погиб сразу. Его жена какое-то время еще
жила. Она сидела на полу и просила дать ей платок, чтобы вытереть кровь. А по
квартире уже сновали прибывшие туда «сотрудники». Потом Пуго кремировали и
похоронили. А в Верховном Совете известие об их смерти встретили
аплодисментами. Интересно, как сложилась потом судьба аплодировавших депутатов?
Через несколько дней независимость Латвии признала Москва. А
еще через два месяца я уволился из КГБ. Следующие два года были самыми трудными
в моей жизни. Мать болела, нужны были лекарства, наши отношения с Вилмой
испортились окончательно. А новые испытания и вовсе разорвали наш непрочный
союз.
У нее появился друг. Модный рижский художник. К тому времени
мы уже только формально считались мужем и женой. Просто у меня не было ни сил,
ни возможностей разменять нашу квартиру. Она, не стесняясь, уже несколько раз
ночевала у него, и мне приходилось думать не только о матери, но и о нашей дочери.
К тому времени Илзе пошла в школу и многое начала понимать. Я опасался, что в
школе может появиться та самая старушка в белом пальто или ее дочь, которая
плюнет в лицо моей дочери за то, что ее отец служил «оккупационному режиму». В
Латвии нас уже открыто называли «оккупантами». Дошло до того, что людей,
служивших в эсэсовских частях, стали называть героями, а нас предателями. Я
долго терпел, долгих два с половиной года. Но потом понял, что терпеть больше
не стоит.
