— Хорошо, — прошептал он.
— Я все время хочу у тебя спросить, — произнесла она, не
отрывая глаз от мягких волн Босфора, — кого из композиторов ты любишь? У тебя
есть любимые композиторы?
— Штраус, например, — сказал наобум. — А почему ты
спрашиваешь?
— И все?
— Нет, конечно, нет. Моцарт, безусловно. Брамс… Это самые
любимые.
— А из итальянцев тебе никто не нравится? — ревниво спросила
она, оборачиваясь.
— «Риголетто»… «Аве Мария» Верди, «Севильский цирюльник»
Россини.
— У Россини нет такого произведения, — лукаво улыбнулась
она.
— Как это нет? Я слушал эту оперу в «Ла Скала».
— Нет, — продолжала настаивать Джил, — хочешь поспорим?
— Ага, — вспомнил он, — у итальянцев она называется
«Альмавива, или Тщетная предосторожность».
— Тебе никто не говорил, что ты поразительно образован? —
фыркнула она.
— У меня появляется комплекс неполноценности.
— Еще Рахманинов…
— Это русский композитор, — вспомнила Джил, — говорят, что
он гений.
— На Востоке тоже был свой музыкальный гений, — пробормотал
он, — и он, пожалуй, мой самый любимый композитор. Эту музыку я слушал с
детства.
— На Востоке? — удивилась Джил. — Как его звали?
— Узеир Гаджибеков.
— У тебя есть его записи?
— Конечно. В следующий раз я привезу тебе их.
— А из современных? — продолжала допытывать она. — Или ты
любишь только классиков?
— Ллойд Уэббер, Франсис Лей, Нино Рота. Достаточно, ты
проверила мою эрудицию или собираешься задавать еще вопросы?
Она замолчала, снова поворачиваясь к нему спиной.
— Ты знаешь, — вдруг сказала Джил, глядя на Другой берег, —
я была у гадалки.
Он всегда относился с большой иронией к подобным вещам. С
его-то рациональным умом!
— И что она тебе сказала? — В его голосе, очевидно,
проскользнула насмешка. Она чуть наклонила голову.
— Не смейся. Я была у гадалки впервые в жизни.
На этот раз он промолчал. Она наклонила голову еще ниже,
словно положив ее себе на плечо.
— Гадалка сказала мне, что я люблю необыкновенного человека.
И она сказала, что я могу родить ему сына. Нет, она сказала не так. Она
сказала, что я хочу родить ему сына.
Он приподнялся на локте. И долго молчал. Это был тот редкий
случай в жизни, когда он не знал, что ответить.
— Ты простудишься, — сказал он, и слова ушли куда-то в
сторону.
Она вскинула голову, по-прежнему стоя к нему спиной.
— Иди сюда, — позвал он, — расскажи мне подробнее, что тебе
сказала гадалка.
Джил повернулась к нему. Он не мог разглядеть выражение лица
женщины.
Луна освещало ее теперь со спины. Она сделала несколько
шагов к нему, села рядом.
— Это серьезнее, чем ты думаешь, — печально произнесла Джил.
— Что случилось?
— Отец спрашивает меня, почему у меня нет постоянного друга.
А я не знаю, что ему ответить. Мы всегда были с ним так дружны.
— Ты не хочешь говорить ему про меня?
— Не знаю. Я не знаю, что именно говорить и как об этом
говорить. Когда мы с тобой познакомились в Лондоне, все было так естественно,
так просто. А сейчас я не знаю.
— Тогда не говори, — рассудительно произнес он, — может, это
и к лучшему. Рано или поздно мы все равно…
— Не надо, — она приложила свою узкую ладонь к его лицу, —
не нужно ничего говорить. Пусть никогда не будет «поздно». Пусть всегда будет
«рано».
— Если хочешь, я могу прилететь к тебе в Рим или в Лондон, —
предложил Дронго, — и ты меня познакомишь со своим отцом. Хотя я считаю, что
этого делать не нужно.
Рука соскользнула с лица. Она вздрогнула.
— Почему?
— У нас социальное неравенство, — пробормотал, улыбаясь,
Дронго. — Ты итальянская аристократка, а я почти… по-русски есть такое слово «бомж»,
что переводится как «без определенного места жительства». Я человек, лишенный
Родины.
— Я видела твою московскую квартиру, — сказала она с явным
вызовом, — это у вас называется «бомж»? И потом, у меня тоже нет постоянного
места жительства. Я живу то в Лондоне, то в Риме, то в Милане. Почему ты
улыбаешься?
— Ну как тебе объяснить, что такое «бомж». Тебе будет трудно
встречаться со мной. Очень трудно. Мы слишком разные, Джил. Я и раньше честно
предупреждал тебя об этом. Кроме того, моя профессия не позволяет мне надеяться
на стабильные заработки. Я всего-навсего частный эксперт. Пока есть нужда в
моих услугах, мне оплачивают расходы. Через несколько лет они могут не
понадобиться и тогда, возможно, мне придется сдавать свою шикарную квартиру,
чтобы как-то свести концы с концами. Я неустроенный человек, Джил, и, по
большому счету, жизнь у меня не сложилась.
— Не смей так говорить! — яростно крикнула она. — Вспомни,
сколько людей ты спас в Лондоне, когда предотвратил взрыв в «Дорчестере».
Вспомни все, что ты сделал. Если даже ты помог одному человеку, если даже спас
одну жизнь, то и тогда ты не имеешь права так говорить. Не смей, слышишь, не
смей!
Она была великолепна в своей ярости. Волосы разметались по
лицу, она наклонилась к нему, и он почувствовал аромат молодого женского тела.
Обнял ее за плечи, привлекая к себе.
— Может, ты и права, Джил, — прошептал он, — может, и права.
Но я не хочу сам признаваться даже себе, что у меня все хорошо. После девяносто
первого года я езжу как неприкаянный между Москвой и Баку. После того, как у
меня отняли мою страну от Камчатки до Калининграда, я стал менее
уравновешенным. Ты понимаешь, в чем дело, — оказывается, для счастья человеку
нужно еще гордиться своей страной. Я гордился своим любимым городом Баку, в
котором вырос и в котором знал каждую улицу, я гордился столицей своего
государства — Москвой, где учился и где сейчас живу, тоже зная многие ее улицы
и переулки. Я безумно любил Ленинград, его белые ночи. А как мне нравилось
ездить в Прибалтику, как шумно проводили мы вечера в Тбилиси и Ереване. А потом
— все. Все кончилось. У меня отняли право даже на передвижение. Чтобы попасть в
Прибалтику, я должен получить визу. При этом, учитывая мое прошлое, визу мне
дают не всегда. Моя родная страна, за которую я проливал кровь, был ранен,
из-за которой столько страдал, потерял работу, любимую женщину, да мало ли, —
оказалась Атлантидой, ушедшей на дно. И вместе с ней ушли мои надежды, мои
планы, моя вера.
