Но сейчас я думаю, что мы разошлись даже не из-за этого. И
дело было не в ней — во мне. Может, поэтому я довольно спокойно реагировал на
ее многочисленные измены, чувствуя свою вину? Я ведь не хотел уезжать в Москву,
я думал остаться в Риге, стать инженером. После смерти отца я принял решение, о
котором потом долго жалел. Мне сначала казалось, что, попав К «систему», я
смогу понять механизм ее воздействия на человека, смогу стать ее частью и это в
будущем огородит меня и мою семью от тех неприятностей, которые выпали на долю
моих родителей, да и мою лично. Может, Фрейд или Юнг объяснили бы все моими
подсознательными комплексами. Страхом предать отцовское начало, ведь первые
годы моей жизни я провел без отца, и это въелось в мою память. Встреча с отцом
стала точкой отсчета новой жизни, которую я запомнил навсегда.
Но судьбу нельзя повторить. То, что для моего отца было
делом всей его жизни, для меня стало тяжкой обязанностью. Я неплохо учился,
довольно успешно продвигался по службе, но это было не мое. Я чувствовал — все
это не мое. Меня мучило, что я совершил ошибку. И когда я встретил Вилму, такую
молодую, непосредственную, живую, мне показалось, что она способна изменить мою
судьбу.
Но мы оба не смогли измениться. Ни она, ни я. Впервые я
понял это еще в Африке, когда к нам в посольство приехала делегация Госкино. В
составе делегации был один молодой актер, уже достаточно популярный к тому
времени, успевший сняться в нескольких нашумевших фильмах. Весь вечер на приеме
в посольстве он делал комплименты Вилме. Я обязан был понять, что происходит,
заметить их взгляды. Но я ничего не видел — не хотел видеть, погруженный в
себя. На следующий день она поехала вместе с делегацией на экскурсию, кажется,
в местный зоопарк. Когда все вернулись к обеду, оказалось, что нет Вилмы и того
смазливого актера. Она появилась через два часа. Если бы меня случайно не
оказалось дома, я бы, возможно, так ни о чем и не догадался. Но она сразу
полезла в ванную. Если учесть, что она не любила днем мыться, принимая душ
только по утрам, я заподозрил неладное. Я вошел в ванную и молча смотрел на
нее. Она вдруг испуганно обернулась на меня.
— Что? Что? — спросила с тревогой.
— У тебя синяк на плече, — сказал я, глядя ей в глаза, —
кажется, это кровоподтек. Где ты могла так удариться?
— Синяк как синяк, — вспыхнула она. Восточный мужчина на
моем месте устроил бы сцену ревности. Или отправился бы бить морду молодому
актеру. Я же повернулся и вышел из ванной. Вечером мы провожали делегацию
Госкино. Когда этот актер протянул мне руку, я посмотрел ему в глаза. Похоже,
он даже забыл, что я муж Вилмы. Он улыбался и смотрел сквозь меня. Подумаешь,
эпизод в его богатой приключениями жизни. И я подумал тогда, что нужно жить,
как этот артист, порхая по жизни и не очень утруждаясь сомнениями. Возможно,
болезнь потому и съедает меня, что я слишком часто занимался самоедством.
Восточным мужчиной я не был, но пять лет в Сибири что-то да
значили. У меня была сибирская закваска. Я улыбнулся в ответ актеру и тихо
сказал:
— Вам просили передать пакет.
— Какой пакет? — не понял он.
— Посылку. Просили передать без свидетелей. — Да, он даже не
вспомнил меня. Для него я был предметом интерьера. Он покорно прошел за мной в
туалет.
— Где же пакет? — спросил он, и в этот момент я ударил его
по физиономии. Он вскрикнул. Я нанес еще два удара в живот, и он упал на пол.
Парень оказался хлюпиком, несмотря на все свои внушительные
размеры. Он хныкал, когда я поднял его.
— Я муж Вилмы, — сообщил я этому типу, и он начал
размазывать слезы по лицу. Мне стало противно. На какую же мразь она
польстилась.
— Вы с ней спали? — спросил я. — Только не врать.
— Нет. — Он все еще думал, что я собираюсь его убивать.
— Говори правду. — Я бил его без эмоций, и это, наверное,
самое страшное.
— Мы с ней… мы… Это она… она… Я не хотел…
— Где вы были?
— В машине. Я взял машину у консула. Но я не хотел.
Черт побери, она изменила мне с этим типом в машине. Не
могла найти нормального места, чтобы трахнуться. Потому-то сразу побежала в
душ. Мне даже стало смешно. Я поднял его и еще раз отвесил пощечину. Если бить
ладонью, то эффект получался двойной. Больно и обидно. И главное — не оставляет
видимых следов.
— Иди к самолету. Опоздаешь и останешься в этой проклятой
стране, — я подтолкнул его к выходу.
Я надеялся, что никто ничего не заметил. Но я ошибался.
Только спустя много лет я узнал, что все обратили внимание на наше отсутствие.
Кто-то рассказал об этом своей жене, а та, в свою очередь, своей подруге. По
цепочке сплетня дошла до Вилмы.
Целых три месяца после этого мы с ней не общались. Пока
однажды ночью она не пробралась ко мне в постель. И мы, ничего не объясняя друг
Другу, занялись любовью. Мне не хотелось ее обвинять, а ей не хотелось мне
ничего объяснять. Наверное, так было лучше. Мы просто вычеркнули из памяти этот
эпизод. Вернее, постарались вычеркнуть. Но оказалось, что чувствовать себя
прощенной еще хуже, чем чувствовать себя виноватой. Для женщины такого
истерического склада, как Вилма, это было худшее из наказаний. Мое благородство
казалось ей подозрительным, неестественным, непонятным.
У нас снова начались скандалы. Она стала пить, и это было
хуже всего.
Хотя в той стране, где мы жили, ничего другого делать не
оставалось. Иногда посольские напивались вдрызг, чтобы забыть обо всем на
свете. Так продолжалась наша совместная жизнь в африканской стране.
После возвращения в Москву Вилма демонстративно несколько
раз уходила из дома, и я не спрашивал, где она ночевала. Мне действительно это
было неинтересно. Измена? Но изменить можно только другу или любимому человеку.
Поэтому измены со стороны Вилмы не было. Очевидно, нас обоих
убивало чувство одиночества, которое мы испытывали, живя рядом.
Еще пять лет после возвращения из Африки мы только формально
считались мужем и женой. Вилма жила со своим художником, я тоже был не ангелом.
К счастью, Илзе оставалась у меня, жила с моей мамой. Весной девяносто
четвертого мы развелись. К тому времени уже не было советских судов, и не нужно
было лицемерить, призывать к сохранению «ячейки социалистического общества».
Латышский суд развел нас быстро и без лишних формальностей.
А еще через несколько месяцев мы в последний раз поговорили
с Вилмой. Я приехал к ней перед отъездом подписать документы, разрешающие мне
увезти дочь.
К этому времени они почти не встречались. Илзе уже стала
понимать, почему мать не живет с нами. А Вилму, похоже, устраивало то
обстоятельство, что ребенка воспитывает бабушка. Мы отправились к нотариусу
окончательно все оформить.
