Когда все было кончено, мы пошли в небольшое кафе. По
странному совпадению, это оказалось то самое кафе, где мы познакомились. Жизнь
иногда любит такие гримасы. Мы сидели друг против друга и не знали, что
сказать. Все и без того было ясно.
Я уезжал в Россию, забирая с собой мать и дочь. Она
оставалась в Латвии. Мы оба понимали, что возможность свиданий будет крайне
ограничена.
Знали, что для поездки в наши теперь разные страны нужны
визы и иностранные паспорта. И нам нечего было сказать друг другу. Мы, в
сущности, все время жили рядом, оставаясь чужими людьми.
— Как твоя мама? — спросила Вилма. — Она ведь болеет?
— Да, — кивнул я, — врачи считают, что в России ей помогут.
Поэтому я и решил переехать.
— Илзе будет там лучше. Она ведь учится в русской школе. —
Голос Вилмы не дрогнул.
— Да, наверное. Хотя у нее здесь остаются Друзья.
— Ты будешь просить российское гражданство?
— Еще не знаю, — честно признался я Вилме, — там ведь, сама
знаешь, какая обстановка. После октября девяносто третьего ничего нельзя
заранее предугадать.
— Ты надеешься устроиться на работу?
— Да, мне обещали работу. — Я не стал говорить ей про Федю
Гаско.
Вообще-то ей это неинтересно. Мы оба тяготились и
нарочитостью этой сцены прощания, и ненужностью нашего разговора.
— Мы здесь встречались с тобой десять лет назад, — вдруг
сказал я Вилме, — помнишь, там еще стояла в углу большая ваза?
— Не помню, — посмотрела она в ту сторону, — я тогда как-то
не замечала, где мы встречаемся.
Все было ясно. И все было сказано. Лишние слова ничего не
могли изменить. Я расплатился, мы допили свой кофе и вышли на улицу.
— Береги Илзе, — попросила Вилма.
— Ты придешь на вокзал?
— Нет. Я попрощаюсь с ней завтра, без тебя.
— Прощай, — я кивнул ей на прощание.
— Эдгар, — позвала она меня, и я обернулся. Вилма наклонила
голову. — Ты меня прости, — выдавила она, — прости меня за все.
— Мы оба были не ангелы, — проговорил я.
— Нет, не то. Тогда… в посольстве… я не должна была… Мне
было очень стыдно и плохо. Мне до сих пор стыдно. Мне рассказали, как ты избил
этого актера в туалете. Мне было тогда очень стыдно…
— Я уже все забыл, — сказал я ей, пряча глаза.
— А я нет, — Вилма протянула мне руку, — не забывай меня.
Ты, в общем, был неплохой человек, Эдгар, жаль, что все так получилось.
— Жаль, — согласился я, — прощай. Потом я повернулся и ушел,
не оглянувшись. Я подвел черту под целой эпохой моей жизни. Через несколько
дней мы переехали в Москву, и С тех пор я уже никогда не встречался с Вилмой.
Она даже не знает, что я болен. И слава богу, что не знает. Мне сейчас меньше
всего нужно сочувствие кого-нибудь из моих близких. Я думаю, что о моей болезни
догадывается только моя мать. Но она сильная женщина — ни разу не дала мне
понять, насколько серьезно мое положение. А может, она просто боится
разговаривать на эту тему. Не хочет признаться самой себе, что у сына
развивается болезнь, от которой умер ее муж. Мы говорили с ней о моем здоровье
два раза. В первый я побоялся сказать ей правду, но во второй мне пришлось это
сделать. Это случилось перед самым отъездом, одиннадцатого апреля.
За несколько дней я уже побывал в трех европейских городах.
Господи, как же мне все надоело! Это труднее, чем я думал. Как гончая собака, я
натаскан на запах Труфилова, чтобы найти его и подставить своим неизменным
спутникам-убийцам, идущим за мной по пятам. Но я не уверен, что, расправившись
с Труфиловым, они оставят живым меня. Слишком рискованно оставлять жить такого
свидетеля. Их не остановит ничто — даже моя болезнь.
Я принял душ и включил телевизор. Решил немного отдохнуть
перед тем, как отправиться на авеню генерала Леклерка. Я очень быстро устаю в
последнее время. Лежа на постели, я автоматически переключал каналы телевизора.
На одном показывали трупы. Два трупа, которые выносят из здания. Что там
произошло?
Голос диктора за кадром — похоже, русская мафия снова
заявляет о себе. «Сегодня в бельгийском городе Схетоне неизвестные убийцы
жестоко расправились с двумя русскими туристами, неизвестно каким образом
оказавшимися в этом заброшенном доме. Полиция подозревает, что оба погибших
были членами преступной группировки. Тела случайно обнаружены страховым
агентом. Очевидно, убитых допрашивали перед тем, как застрелить, так как на
обоих телах найдены следы истязаний…»
Пока он говорит, я встаю с постели. Господи боже ты мой! Я
все понял.
Мои двое «наблюдателей» устроили засаду на людей Хашимова.
Одни пауки сожрали других. Будь они все прокляты! Я вскакиваю и дрожу от
желания запустить в экран телевизора чем-нибудь тяжелым. И в этот момент звонит
мой чертов телефон.
— Да! — ору я в трубку, уже зная, что позвонить может только
Кочиевский.
— Вы уже в Париже? — спрашивает он меня. — В каком отеле вы
остановились? Наши люди будут в городе через полчаса.
За несколько дней до начала
Москва. 9 апреля
Утром в двенадцать к нему приехала Галина Сиренко. Довольно
элегантная — в темных брюках и темной водолазке. Пройдя в комнату и сухо
кивнув, села на свое привычное место.
— Добрый день, — приветливо поздоровался Дронго.
— Всеволод Борисович говорил мне, что вы вернулись вчера в
Москву, — сообщила Галина. — Мне кажется, что вы зря так рискуете. Вам лучше
было бы не приезжать сюда. Они могут вычислить и этот адрес.
— Сегодня — нет, — возразил Дронго, — сегодня они будут
ждать нашей встречи в «Царской охоте».
— Я знаю. Романенко попросил всех своих сотрудников выехать
в Жуковку.
Мы постараемся сделать все, чтобы не допустить никаких
эксцессов с их стороны.
— Никаких эксцессов и не будет, — сообщил Дронго, — я в этом
абсолютно уверен. Сегодня утром мне позвонил Давид Самуилович Бергман. Он
гарантировал безопасность нашей встречи. Я давно его знаю. Это не тот человек,
который может подставить. Уверен, что и Кочиевский, и те люди, которые стоят за
ним, доверяют ему полностью. Поэтому я мог бы поехать на встречу даже один.
— Всеволод Борисович не разрешит, — возразила Галина, — в
самом ресторане будут сотрудники ФСБ. А мы составим внешнее кольцо оцепления.
— Хорошо, — согласился Дронго, — но до встречи у меня еще
много времени. Вам удалось что-нибудь узнать о Кочиевском?
— Немного. Несмотря на все наши запросы, они, конечно, не
разрешили знакомиться с его личным делом.
