— Интересно, — усмехнулся Рогов. — Действительно интересно.
Кажется, я начинаю верить в ваши нестандартные подходы.
— Я могу рассказать вам очень занятную историю, которую
слышал от отца, — продолжал Дронго. — В шестидесятые годы один человек решил
защитить диссертацию по газетам военного времени. Он исправно проштудировал в
библиотеках все газеты, выходившие во время войны, и написал диссертацию о
нашем военном потенциале в первой половине сороковых. И что вы думаете?
Диссертацию немедленно засекретили, настолько ошеломляющими
оказались сведения о нашем военном потенциале во время войны. И это газеты
времен войны, которые подвергались строжайшей военной цензуре. Вот вам и весь
секрет, В ЦРУ, говорят, целые управления занимались подробным анализом всех
выходивших в социалистическом лагере газет и журналов. Вы, очевидно, не знаете,
что в состав Первого Главного управления КГБ СССР входили еще два
сверхсекретных управления.
Управление «Р», отвечавшее за оперативное планирование и
анализ, и управление «И», уже тогда имевшее мощную компьютерную службу. Но,
кстати, лучше всех прессу использовала особая секретная служба «А», которая
занималась организацией дезинформации. Именно сотрудники этой службы готовили
различные статьи в чужих газетах, они прекрасно понимали, как важно
использовать печать в собственных интересах.
— Да, разумеется. — Рогов отодвинул тарелку. — Но почему вы
уверены, что сумеете выйти на конкретный результат?
— Судя по вашим данным, Кочиевский отправил в Европу группу
для захвата Труфилова, — пояснил Дронго. — Я абсолютно убежден, что противники
Чиряева попытаются нанести ответный удар. Если я все рассчитал верно, мы вскоре
узнаем о действиях этих групп. И тогда мне следует оказаться в нужном месте. В
этом и состоит моя тактика. Я почти уверен: мы получим известия в ближайшие
несколько дней.
— Да, — сказал Рогов, — теперь я понимаю, почему вас считают
гением.
В следующее мгновение в столовую ворвался возбужденный
Лукин. В пустом помещении сидели только Дронго и Рогов. Лукин подскочил к ним,
посмотрел на Дронго.
— Говорите, — кивнул тот.
— Есть, — выдохнул Лукин. — Вы просили обращать внимание на
любые происшествия в самолетах, вылетающих из Москвы.
— Что случилось? — спросил Дронго.
— Только что передали из Амстердама. На рейсе Аэрофлота
Москва-Амстердам убили одного из пассажиров. Голландская полиция задержала всех
пассажиров, ведется расследование.
— Они начали, — вздохнул Дронго, отодвигая тарелку. — Я так
и предполагал. Они начали. Когда ближайший рейс на Амстердам?
Париж. 15 апреля
К дому на авеню генерала Леклерка я подъехал минут через
двадцать после того, как договорился о встрече. Расплатившись с таксистом, я
выскочил на тротуар. Подбежав к подъезду, нажал на кнопку домофона.
— Я вас слушаю, — раздался голос Сибиллы Дюверже.
— Это друг мистера Труфилова, — проговорил я, сдерживая
кашель. — Я звонил вам недавно.
— Заходите, я живу на четвертом этаже. — Щелкает замок
входной двери.
Я вхожу в подъезд, автоматически включается свет. Прохожу к
лифту. И через несколько секунд после того, как открывается дверь и включается
свет, раскрываются створки кабины лифта, распахиваются под приятную музыку.
Вхожу в кабину, нажимаю на кнопку четвертого этажа. Когда всю жизнь видишь
автоматически включающийся свет, чистые парадные и услужливо раскрывающиеся
перед тобой створки лифта, поневоле вырабатывается совсем другой характер, чем
у большинства бывших советских людей. Чаще всего мы видели замызганный темный
подъезд, провонявший сивухой и мочой, и обшарпанные двери. Я не утверждаю, что
все подъезды в нашей бывшей стране были такими, но и таких повидал немало.
Выхожу из лифта, озираюсь. На площадке четыре квартиры. На
каждой двери имеется табличка. Прохожу по коридору и вижу наконец нужную мне
фамилию. Едва подхожу ближе, как дверь открывается. На пороге стоит женщина. У
нее темные прямые волосы, почти до плеч. Светлые миндалевидные глаза, нос с
небольшой горбинкой, который ее совсем не портит, и тонкие сухие губы. Она
смотрит на меня и, похоже, пытается вспомнить, где меня видела. Но вспомнить не
удается — мы с ней никогда не встречались. Зато я сразу узнаю ее лицо. Мне
показывал фотографию Кочиевский. — Добрый вечер, — здороваюсь я.
Хозяйка молча пропускает меня в квартиру. Когда я вхожу и
она закрывает дверь, я оборачиваюсь к ней.
— Должна вас предупредить, — говорит Сибилла, — я позвонила
своему другу в полицию и сообщила о вашем визите. Камера наблюдения внизу уже
сфотографировала вас, и ваша фотография уже имеется у нашего консьержа.
— Спасибо за предупреждения. — Я пытаюсь улыбнуться.
— Проходите, — приглашает Сибилла.
На хозяйке длинное черное платье, даже туфли на высоком
каблуке почти не видны. Странно… Она что же, ходит на каблуках и дома? Впрочем,
у каждого свои причуды. Но мне почему-то кажется, что она дома не одна… А
может, хозяйка недавно принимала гостей и еще не успела переодеться? Стоит ли
гадать?
Мне вдруг приходит в голову, что она, возможно, специально
так нарядилась, то есть из-за моего визита. В конце концов, разве поймешь
француженку, пусть даже наполовину польку?
Я усаживаюсь на голубой диван. В просторной гостиной —
царство «нового евростиля». Или, как его сейчас называют, «техностиля».
Глубокие, причудливо выгнутые диваны, настольные лампы и торшеры четких
геометрических линий…
Небольшие лампочки освещают картины постмодернистов. И
повсюду неяркий мягкий свет, словно рассеивающийся по гостиной. Хозяйка садится
в кресло причудливой формы, стоящее напротив дивана.
— У вас ко мне дело? — Она берет со столика длинную пачку
сигарет.
Предлагает мне, но я качаю головой — уже откурил свое.
Сибилла щелкает зажигалкой, затягивается. Внимательно
смотрит на меня.
Сложно начинать разговор именно здесь. Париж… Картины
постмодернистов на стенах, причудливый дизайн и эта женщина… Какое ей дело до
моей судьбы, до моей дочери, до моей жизни? Как я могу ей объяснить, что
произошло? Могу ли я надеяться, что она захочет мне помочь? Какое ей дело до
моего горя? — Извините, что беспокою вас так поздно, — говорю я, покашливая, —
но у меня очень важное дело. Я не посмел бы даже позвонить вам, если бы речь не
шла о самом дорогом для меня человеке, о моей дочери.
Она смотрит на меня с удивлением. Смотрит и курит, изящным
движением стряхивая пепел в стоящую на столике пепельницу в виде головы льва,
раскрывающего пасть.
— Я вас не совсем понимаю, — говорит она. — При чем тут ваша
дочь?
