— Я была у Вейдеманисов, — с ходу сообщила Галина, — их
девочка до сих пор не пришла домой. Бабушка мне ничего не говорит. Она вообще
не хочет со мной разговаривать. Но девочки дома нет. И мать Вейдеманиса,
кажется мне, чем-то очень напугана. Вы меня понимаете?
— Позвоните Романенко, пусть установит у дома дежурство. Я
вас очень прошу, Гала, быть вместе с ними. Но ни в коем случае не
демонстрируйте своего присутствия. Вы меня поняли? Ваша задача только
наблюдать. Если девочки нет дома, значит, что-то произошло. Тут нужна
предельная осторожность.
— Я все поняла, — сказала Галина, — и сделаю все, как вы
сказали, можете не беспокоиться.
— Несчастный, — подумал Дронго, — неужели они решили, что
таким образом можно гарантировать верность Вейдеманиса? Но нужно ли это
Кочиевскому? Он решил, что болезнь Вейдеманиса и деньги — гарантии слишком
ненадежные. Нет, Кочиевский зря так нервирует Эдгара Вейдеманиса. Ведь тот
будет сходить с ума из-за дочери. Он вполне добровольно пошел на эту
командировку.
Если Кочиевский похитил его дочь, то получается, что он
вредит сам себе, заставляя нервничать своего человека. В таком случае задача
Вейдеманиса ни поскорее найти Труфилова, а тянуть время, пока отпустят его
дочь. Значит, это не Кочиевский. Значит, вторая группа сумела вычислить Вейдеманиса
и решила похитить его дочь.
От неожиданности Дронго остановился. Какая страшная судьба у
этого бывшего подполковника. Он почувствовал невольную симпатию к этому
человеку. Но ждать до утра нельзя. Утром события могут принять неожиданный
оборот. Он больше не имеет права опаздывать. Дронго поднял руку, останавливая
такси, поправляя, тронул пальцами поля шляпы.
— «Отель Антверпен», — коротко бросил водителю. Тот кивнул,
разворачивая машину.
Париж. 15 апреля
Уже начало светать, а я все еще сижу перед трупами. Нужно
уезжать, принимать какое-то решение. А я не в силах определиться. И оставлять
Сибиллу в таком состоянии невозможно. Она может тронуться умом или покончить
жизнь самоубийством. Вызвать полицию? Но для меня это, наверное, самый худший
вариант.
— Нам надо идти, — говорю я ей, — мы должны идти.
Она смотрит на меня безумными глазами. Честно говоря, я ее
понимаю. Тут любой повредится умом. Но нам нужно поскорее убираться отсюда.
Хотя куда ей идти из собственной квартиры? Ко мне? Но я не могу везти ее в свой
отель, подставляя своим соглядатаям. Но и торчать здесь в бесцельном ожидании я
не могу — это означало бы не только мое поражение, это верная гибель для моих
близких. Только не это!
Я поднимаюсь и подхожу к окну. Стекло разбилось, но, к
счастью, упало внутрь. Осторожно вынимаю куски и смотрю по сторонам. Может
быть, с улицы это не очень заметно, но надеяться на это не стоит. Я задергиваю
занавесками окно — пусть некоторое время на него не обращают внимания. Да,
Сибилла. Как же мне увести ее?
— Нам нужно идти, Сибилла. Ты понимаешь меня?
Но она смотрит на меня ничего не понимающими глазами.
Господи, что же с ней делать! Я пытаюсь ее поднять, но она оседает на пол, даже
не делая попыток мне помочь.
— Сибилла, — шепчу я ей, — вставай. Нам нужно немедленно
уходить.
Вставай же. Уже четыре часа утра.
Мне удалось поднять ее и положить на диван. Она все еще в
прострации. Я нахожу ее туфли, надеваю на ноги. Юбка у нее порвана, но ничего
страшного, под плащом не будет видно. Сейчас носят длинные плащи. Где тут
стенной шкаф? § Плащ, наверное, там. Ага, вот спальня, за ней небольшая
гардеробная. Не выбирая, снимаю несколько платьев и кладу их в сумку. А вот и
довольно длинный плащ. Беру с полки две простыни и накрываю ими тела убитых.
После этого подхожу к Сибилле и тяну ее за руку. Она качает головой.
— Пристрелите меня здесь, — вдруг просит она.
— Нет, — устало говорю я ей, — я не буду никого убивать.
Пойми ты меня наконец!
— Вы меня убьете? — снова тупо спрашивает она.
У меня нет другого выхода: я размахиваюсь и бью ее по лицу
изо всех сил. Она вскрикивает, падает на диван и начинает громко рыдать.
Наконец-то!
Слава тебе господи. Больше всего на свете боюсь, когда
плачут тихо. Больше всего на свете боюсь беззвучного плача.
Я сижу рядом и глажу ее по голове. Я даже сам не заметил,
как это получилось. Она плакала минут двадцать, не меньше. А я двадцать минут
сидел и гладил ее волосы. Даже ни разу не закашлявшись. Наверное, таким образом
я успокаивал и себя. Говорят, что нужно гладить кошку, снимая напряжение. Я
гладил ее по волосам, снимая собственное напряжение.
Наконец, выплакавшись, Сибилла подняла голову.
— Кто ты такой? — спросила она.
— Я же тебе объяснял, — после всего случившегося мы перешли
на «ты», словно родственники. Хотя в английском языке нет этого местоимения, но
подсознательно я чувствую, что мы именно так обращаемся друг к другу.
— Зачем он убил Марселя?
— Ему не нужны свидетели. Он готов был убить и меня, и тебя.
— Ты его знал? — Она смотрит на меня, и я понимаю, что
наступил момент истины. В такие мгновения не врут. Похоже, что она
почувствовала мое состояние.
— Немногой Он мне казался нормальным человеком. Теперь я
знаю, что он убийца.
— Потому, что он убил Марселя?
— Нет. До Марселя он убивал и других людей… Он совершил
много подлых поступков.
— Ты тоже убивал?
— Это — первый, — сказал я, кивая на труп Виктора.
Она снова надолго замолкает. Потом говорит:
— Ты можешь рассказать мне, что тут произошло? Почему ты
здесь? Почему он стрелял? Почему ты так страшно кашляешь? Почему ты его убил?
Ты можешь мне все объяснить?
В этот момент я не смотрю на часы. Я даже не смотрю, как
светает за окном. В этот момент я понимаю, что обязан ей все рассказать. Что я
должен с кем-то поделиться своей болью, своими страхами. Я обязан сделать так,
чтобы меня понял хотя бы один человек в мире. Возможно, это мой последний
рассвет в жизни, а завтрашнего я уже никогда не увижу. Все возможно в этот
день, пятнадцатого апреля, в Париже. И сам толком не зная почему, я откинулся
на спинку дивана и, продолжая гладить ее по волосам, начал свой рассказ. Я
начал его с того самого момента, когда родился в селе Старые Галки. Я говорил
ей про отца и про мой неудачный выбор, про мать и развал некогда единой страны.
Я рассказал ей про плевок старухи, которого никогда не забывал. Рассказал об
изменах Вилмы. О своей болезни. Об Илзе, моей дочери. Я рассказал ей о поисках
неизвестного мне Труфилова, о «наблюдателях», которые шли за мной следом. О
Хашимове, который тоже кружил надо мной, как стервятник. Я рассказал о
похищении моей девочки, о событиях в Амстердаме и Антверпене. Я рассказал все,
что имело отношение к этой истории. А к ней имела отношение вся моя неудавшаяся
жизнь. Я говорил около часа. Или чуть больше. Это был длинный монолог,
прерываемый кашлем.
