– Вполне. Слушай, может, мне вообще глухонемым прикинуться? Чтобы, не ровен час, дурь моя не вылезла?
– Я уже думала… Это, конечно, был бы самый оптимальный вариант, наисладчайший. Но Пупу терпеть не может глухонемых, у него один из этой подлой когорты барсетку свистанул на Курском вокзале. Ну, пойдем…
Над обитой дерматином дверью масонской штаб-квартиры висели: латунный колокольчик, индейский «ловец снов» и китайская «музыка ветра». А квадратная металлическая табличка с номером «13» была зачеркнута мелом крест-накрест. Тем же мелом был проставлен другой номер – «12-А», не слишком распространенный в российской квартирной нумерологии. Рыба-Молот глубоко вздохнул, втянул ноздрями воздух и почувствовал тонкий, едва ощутимый запах анаши. Но, скорее всего, это были те самые благовония, о которых говорила его бывшая жена.
– Пупу – очень суеверный, – шепотом пояснила Кошкина, указав на перечеркнутую табличку и поворачивая ключ в замке. – Барсетку у него свистанули именно тринадцатого числа.
Оробевший Рыба схватил ее за руку и спросил:
– А зовут-то меня как? Как на самом деле или по-другому?
– Еще в именах путаться не хватало! Как на самом деле, конечно…
За допотопной дверью оказалось вполне современное жизненное пространство: стандартная двушка, переделанная под студию. Зона кухни плавно переходила в зону гостиной и спальни. В эту же панораму удачно вписался санузел, отделенный от жилого помещения двумя роскошными ширмами – шелковой японской и деревянной индийской. Затейливая резьба на ней легко складывалась в картинки из «Камасутры».
Зацепившись взглядом за «Камасутру», Рыба-Молот отметил про себя несколько новых, нестандартных поз и воровато пропихнул их в кабинку с надписью «Технический перерыв». После чего продолжил изучение масонского жилища.
В нем царила полная эклектика, характеризующая хозяина как человека разнонаправленных и необычных интересов. При этом каждая вещь выглядела настоящим эксклюзивом, будь то два старинных граммофона, пять ламповых радиоприемников, огромный плазменный телевизор, скомбинированный из множества маленьких, или расписная карусельная лошадь едва ли не в натуральную величину. Она была прикреплена к полу тугой пружиной и непрерывно покачивалась. Судя по вороху вещей, наваленных на ее круп, лошадь служила своеобразной гардеробной.
Впрочем, здесь все служило гардеробной – все свободные поверхности, вертикальные и горизонтальные. Вещи были преимущественно мужские – так же как и запахи: дорогого одеколона, дорогой кожи, дорогого табака, дорогих вонючих сигар и уже упомянутой благовонной анаши.
Рыба завертел головой в надежде отыскать хоть что-нибудь женское, кошкинское. Тщетно! Ни тебе туалетного столика, заставленного баночками с кремом и прочей косметической дрянью, ни тебе вороха колготок и лифчиков, ни тебе верхней одежды, распиханной где ни попадя. И это при том, что Кошкина всегда была завоевательницей земель на манер известного исторического персонажа Ерофея Хабарова. В самом конце их супружеской жизни Рыба вместе со всем своим барахлом занимал не более семи процентов площади своей собственной квартиры. И, чтобы вывезти из нее имущество Кошкиной, потребовался целый контейнер и час работы двух грузчиков. Судя по всему, контейнер сгинул на пути из Петербурга в Москву – вместе с видеотекой, коллекцией фарфора ЛФЗ и трехстворчатым трюмо, унаследованным от бабушки. И доля Кошкиной в ее новом жилище составляла даже не семь Рыбьих процентов, а что-то около трех. Или полутора.
Но, как ни странно, потерявшая все барахольщица Кошкина вовсе не выглядела несчастной. Она выглядела счастливой, и это навело Рыбу на мысль, что, возможно, где-то существует другая студия, или две студии, доверху набитые кошкинскими вещами.
Счастливая Кошкина между тем проворковала:
– Пупуся, где ты?
Вместо ответа послышался звук смываемой воды, ширмы раздвинулись, и перед глазами Рыбы предстал наконец венценосный Пупу.
Пупу был в одних трусах, но назвать его полуобнаженным не поворачивался язык – так много всего другого на нем произрастало. Завивающиеся fashion-кольцами волосы на груди и животе, татуировки с изображениями экзотических животных, рептилий и птиц, а также изречениями на санскрите, иврите и арабском. С рук и шеи Пупу свисало не меньше килограмма драгметаллов, еще килограмм был вмонтирован в другие части тела, включая пупок, обе брови и верхнюю губу. А когда Пупу оскалился, перекатив во рту толстую гаванскую сигару, в глаза Рыбе-Молоту брызнул ослепительный свет десятикаратного бриллианта чистой воды.
Однако больше всего Рыбу поразил левый мизинец Пупу, украшенный не только перстнем (очевидно, масонским), но и трехсантиметровым ногтем, похожим на кинжал.
Внешне Пупу походил на высокооплачиваемого актера из Болливуда, третьего или пятого в династии. Со специализацией на драках, танцах, песнях и выходах на взморье с теннисной ракеткой (клюшкой для гольфа) в руках. Арт-хаусная Кошкина не упустила бы случая заехать ракеткой (клюшкой) ему по зубам, но арт-хаус, судя по всему, остался в далеком прошлом.
– …Пупуся-то здесь, а вот ты где шляешься? – без всякой злобы и раздражения сказал Пупу. – Хочу кофе, хочу жрать, хочу, чтобы мне почесали спину, а ты куда-то свинтила, мухѐр.
– Я же говорила тебе, что еду за ним. – Кошкина ткнула пальцем в Рыбу-Молота. – Это сводный брат моего бывшего мужа.
Пупу пристально посмотрел на Рыбу-Молота и выпустил изо рта пару колец идеально круглой формы.
– А похож на идиота… В хорошем смысле этого слова.
– Провинциал, что же ты хочешь… Из этого… как его…
– Из Шахрисабза. – Рыба, неожиданно для себя, пришел на помощь Кошкиной.
– А это где? – Теперь Пупу обращался к Рыбе-Молоту напрямую.
– В Азии. Средней.
– Так ты прямо оттуда?
– Нет. Я прямо из Салехарда.
– А это где?
– На севере, – сказал Рыба и, подумав, добавил: – Диком.
– А в Москву зачем?
– Низачем. Проездом. Сегодня вечером уезжаю.
– Но до отъезда он приготовит нам обед. Или ужин. Как получится, – снова вклинилась Кошкина. – Он хороший повар. Собственно, я для этого его и привезла.
– А кофе он тоже варит?
– Варю, – ответил вместо Кошкиной Рыба. – По-турецки, по-колумбийски, по-гречески, с солью, с имбирем и корицей и еще тридцатью двумя способами по выбору заказчика.
Пупу поскреб подбородок кинжальным мизинцем, дунул на него и сказал:
– Тогда давай… давай тринадцатый… Испытаем судьбу еще раз. Дадим ей последний шанс.
Рыбу-Молота тряхануло, как при землетрясении в шесть баллов, ведущем к разрушениям несейсмостойких зданий. Под этим номером в его списке шел кофейный напиток «Чертов кал», названный так по имени одного из чрезвычайно редких ингредиентов. Другие ингредиенты были не менее редки, зато вкус получался термоядерным. А эффект, производимый самим напитком, был сродни землетрясению в двенадцать баллов, когда и сейсмоустойчивые здания проваливаются в тартарары – со всеми коммуникациями и инфраструктурой. «Чертов кал» Рыбу научил готовить один малаец с курдскими корнями, впоследствии приговоренный у себя на родине к смертной казни за терроризм. О малайце Рыба-Молот сохранил самые теплые воспоминания. О «Чертовом кале» – самые отвратительные, выносящие мозг и выворачивающие внутренности. Вот и сейчас от одной мысли о номере тринадцать волосы у него на голове затрещали, а позвоночник заискрил и выгнулся в вольтову дугу. Неизвестно, долетели ли искры до Пупу с Кошкиной, но в студии запахло паленым.
