Сквер С. Монюшкос (S. Moniuškos skv.)
Возможны варианты
Андрис пересекает сквер, что напротив Дома Учителя. Настроение у него – хуже некуда. Ничего не случилось; собственно, в том и беда, что ничего не случилось, просто жара, просто пыль, просто скука, просто все как всегда.
В такие жаркие дни особенно обидно сидеть в городе, выбираясь только к бабке по выходным; на хуторе не так душно, но тоже скучно до тошноты, даже если на весь день уйти в лес. Хотя раньше, в детстве Андрис любил гулять в лесу. Но одно и то же, вечно одно и то же из года в год: лето, город, работа, жара, выходной, хутор, лес, жара и тоска, тоска. А отпуск еще нескоро, да и толку от того отпуска. Куда поедешь с такой зарплатой? Все к той же бабке или к сестре в Шяуляй. Прямо сейчас еще можно было бы рвануть автостопом на море, но что делать у моря в ноябре? И какой может быть автостоп? Поздно уже. Раньше надо было ездить, студентом, пока молодой, пока можно все, а не сидеть сиднем на бабкином хуторе все каникулы, потому что мама сказала, а ей ее мама сказала, а той тоже кто-нибудь такую глупость сказал.
Мне двадцать шесть лет, – думает Андрис, – а я дальше курортного поселка на Неринге еще никогда не уезжал; да и то так давно, в детстве, что, кажется, просто приснилось, мало ли, что у мамы с той поездки фотографий полный альбом.
Так мне и надо, – вдруг с ослепительной и одновременно очень спокойной яростью думает Андрис. – Так мне и надо, – повторяет он. – Потому что нельзя послушно сидеть на месте, слушать чужие рассказы о путешествиях, злиться и придумывать, что мне в этом не нравится, почему я так не хочу. Нельзя год за годом обещать себе: «Я еще все успею когда-нибудь потом». А самое главное, нельзя было бросать музыку, что бы ни говорила мама. И поступать надо было в музыкальную академию, не с первого раза, так хоть с десятого; не в академию, так хоть в музучилище, лишь бы не в этот поганый технический университет, бросить который так и не хватило храбрости. И что толку, в задницу теперь можно засунуть свой красивый диплом.
Я трус, – думает Андрис. – Не умный, не осторожный, не расчетливый, не практичный, не терпеливый, не ответственный, как привык себя утешать, а просто самый обычный трус. Трусы вот так и живут: потихоньку, помаленьку, безопасно, безрадостно, жалко. Когда ты трус, твой выбор – тихая жизнь, стабильная низкооплачиваемая работа, лето, город, выходные на бабкином хуторе, жара и тоска, тоска.
Андрис замедляет шаг, хотя сам понимает, что это бессмысленно, невелика храбрость – прийти на работу не за четверть часа до начала смены, а всего за десять минут. Опоздать, впрочем, тоже невелика храбрость, разве что вообще не явиться, но на это Андрис никогда не решится, и сам это знает, работа есть работа, пусть консультантом в магазине бытовой техники, хотя бы за гроши.
* * *
– Вот этот красивый юноша, который идет медленно-медленно, – говорит Вера, – конечно же, музыкант.
Вацлав пожимает плечами. «Тебе каждый второй художник или музыкант», – думает он. Но не спорит. Какой смысл спорить? Все равно проверить нельзя.
Впрочем, Вера всегда слышит его возражения, будь они хоть трижды безмолвные. Веру не провести.
– Да точно музыкант. Этот мальчик играет в оркестре на флейте, – говорит она и тут же сама себя перебивает: – Нет, прости, я ошиблась. Какая может быть флейта? Конечно же, на тромбоне. Он джазовый музыкант.
«Такой молодой, и вдруг джазовый, – кривится Вацлав. – Что вообще молодежь понимает про джаз?»
Но не возражает. Вера очень упрямая. А права она или нет, не проверишь. Какой смысл возражать.
– Мальчик играет на тромбоне, – твердо говорит Вера. – Он очень хороший музыкант. Талантливый. Девушки от него без ума. Девушки любят симпатичных музыкантов. Их можно понять, сама бы в такого влюбилась. Но почему-то всю жизнь люблю только тебя.
«Ну надо же, – удивленно думает Вацлав. – Что это с моей Верой? Она меня любит, я знаю. Но вслух об этом обычно не говорит».
* * *
У Андриса кружится голова, темнеет в глазах так, что он останавливается, оглядывается по сторонам: есть ли здесь хоть одна свободная лавка? Но все скамейки заняты, в сквере какая-никакая, а все-таки тень. А сегодня жара, такая жара…
Звонит телефон, Андрис достает его из кармана, одновременно прислоняясь спиной к ближайшему дереву – так нормально, можно стоять. Андрис касается зеленой кнопки, говорит: «Привет», а потом какое-то время молчит и слушает. Наконец отвечает: «Я помню про репетицию. Естественно, буду вовремя; когда это я опаздывал?.. Ай, ну мало ли, что было на гастролях в Варшаве в каком-то дремучем пятнадцатом году».
Андрис кладет телефон в карман. Голова больше не кружится, но кофе определенно не помешает; когда полгода учился в Италии, перенял у местных привычку пить в жару очень крепкий эспрессо без сахара, здорово помогает сохранять бодрость и ясность ума.
* * *
– Смотри, уходит уже твой красавчик, – ехидно говорит Вацлав.
– Конечно, уходит, – беззаботно соглашается Вера. – Что ж ему, до ночи тут стоять?
* * *
Эльза сидит на скамейке в сквере напротив Дома Учителя, при полном параде, с укладкой и макияжем, в ставшем немного тесным за прошлую зиму пышном коротком платье, в неудобных серебряных босоножках на каблуках. Эльза теребит в руках телефон, хотя толку от того телефона, и так все ясно: договаривались встретиться в три, а сейчас половина четвертого, конечно, он уже не придет. Он почему-то часто так делает, назначает свидания, а сам не приходит, потом говорит: «Извини, отвлекся, забыл», или даже: «Я передумал», – и на все упреки отвечает: «Не нравится – больше мне не звони».
Вот и сейчас так будет, – думает Эльза, но все равно сидит, не уходит, потому что он может просто опаздывать, например, попал в автомобильную пробку, или поехал троллейбусом, а троллейбус сломался, или может быть с ним случилось какое-нибудь несчастье? Выяснить это невозможно, телефон у него отключен.
Пожалуйста, – думает Эльза, даже не думает, просит Бога, в которого, в общем, не верит, но все-таки немножечко верит в такие моменты, когда больше некого попросить. – Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, – безмолвно молится Эльза, – пусть он сейчас придет и не накричит на меня за то, что сижу с кислой миной, и вообще ни за что не накричит, а сядет рядом, обнимет, скажет: «Пошли к тебе»! Пожалуйста, Господи, не для себя прошу, для него, он же такой хороший, и ему со мной хорошо, я точно знаю, он однажды, в апреле так сильно напился, что расхрабрился, перестал стесняться своих чувств и честно признался, что я вполне ничего.
* * *
– Вот эта барышня на скамейке, видишь, немножко наискосок? Такая хорошенькая, правда? – шепотом спрашивает Вера, и Вацлав кивает:
– Да, она ничего.
– Так вот, – торжествующе шепчет Вера, – эта барышня, можешь себе представить, не какая-нибудь легкомысленная фифа, а инструктор по стрельбе!
