Тротуар под ногами дрожал и переливался, улица текла, как течет река – стремительно двигаясь вперед и одновременно оставаясь на месте. Один из мужчин, куривших возле бара, выбросил сигарету и стал взлетать неторопливыми рывками, как воздушный змей. Второй открыл было рот, явно намереваясь спросить: «Ты что творишь?» – но в последний момент передумал, рассмеялся, стал прозрачным и дрожащим, как мыльный пузырь, взмахнул радужной рукой и исчез. Девочки-студентки одна за другой взрывались фейерверками, а потом подолгу, с нескрываемым наслаждением собирали себя заново из разноцветных искр; какой-то серьезный мальчишка смотрелся в живот приятеля, как в зеркало, деловито примеряя все свои лица по очереди, одно за другим. Зацвели выставленные на улицу столы, к ним, как котенок ластилась лужа, из окна на третьем этаже выглянула любопытная драконья морда, в небе появился первый поющий шар, зальели стеклянные пцы, свеллые тройсеры, как всегда, запрайтились в хуух – кошмар закончился, все наконец-то стало хорошо, вернее, просто нормально. Понятно, логично, привычно непредсказуемо и абсолютно осмысленно, спасибо, Господи, я снова дожила до этого дня.
Юта привычным жестом испепелила ставший ненужным картонный стакан, посмотрела на свои ладони – огненную и ледяную. Подумала: «Интересно все-таки, какой смысл в этих долгих периодах существования без памяти о себе?» Потом, впрочем, вспомнила, какой в этом смысл. И вообще все.
Скомандовала: «Срочно за работу, смотри, что тут творится». Наскоро перечертила несколько искривившихся линий мира, оборванную связала крепким узлом – теперь небось срастется. Решила заодно заняться собой, сколько можно откладывать, сапожник без сапог – это даже не смешно. И осторожно, стараясь не погасить, остудила один из семнадцати звонов небытия над своей левой бровью, чтобы не докучал потом, когда снова наступит штиль. А покончив с делами, вошла в то течение, где восхитительный хаос бытия более-менее упорядочен – ровно настолько, чтобы две подружки могли посидеть в кафе, не беспокоясь о том, во что секунду спустя превратятся под ними стулья.
В первый момент подумала, что Тали еще не пришла, потом поняла, склонилась над зеркальным столом и укоризненно покачала головой, дескать – ну что ты вечно дразнишься, как маленькая.
– А здорово я тебя напугала, скажи? – подмигнуло отражение, точная копия Юты, только глаза не серые, а желтые, в этом вопросе Тали всегда проявляла удивительное постоянство.
– «Черный Ветер! – передразнила ее Юта. – Девочка, девочка, Черный Ветер приближается к твоему дому! Надо было еще сказать: «Бууу!» – и зловеще на меня напрыгнуть. Чтобы меня на месте кондратий хватил. Чего церемониться.
– Да, это было так удивительно, – согласилась Тали. Она все-таки вылезла из зеркала, со свойственной ей неуклюжей грацией спрыгнула со стола, села наконец рядом. – Видеть, что ты меня взаправду боишься. Ни капли не притворяешься. А все равно с камнями во рту пришла, умничка ты моя. Наконец-то!
– Сказал бы кто, что ты можешь быть такая жуткая, ни за что не поверила бы, – вздохнула Юта. – Впрочем, теперь-то ясно, что не в тебе дело. Просто между человеком и его памятью поставлена надежная стража. Удивительно, как я не чокнулась от твоего бормотания. То есть, конечно, чокнулась, но не очень. В меру. Социально приемлемо, в больницу не упекут… Так странно и смешно сейчас говорить о каких-то больницах и употреблять слово «социально», правда?
– Еще смешнее будет вспоминать о Черном Ветре наяву, – пообещала Тали. – На так называемом «яву». Рехнуться можно с этой терминологией. Зато теперь тебе и в безветренные дни будет весело. Это я твердо обещаю.
Улица Паупё (Paupio g.)
Книжная лотерея
Закричал: «Поймай меня», – и побежал.
И стал дождь.
Дождь стоял над городом неподвижной стеной, зато весь остальной мир бегал, мельтешил, метался, суетился. Верещал счастливыми детскими голосами, скрипел тормозами, цокал каблуками устремившихся в укрытия прохожих, хлопал дверями кафе и подъездов, пел телефонными звонками, лаял рассерженными по случаю внезапного купания псами, звенел падающими из рук официантов подносами, галдел птицами, чавкал промокшими кедами.
И кто-то рявкнул прямо над ухом бегущего:
– Поймал!
Это было так смешно, что почти не страшно.
Из рукописей Клотильды Забелене
– Извините, могу ли я занять этот стул?
Не люблю, когда ко мне подсаживаются незнакомцы. Удивительно, как много людей не понимают: если человек сидит в кафе один, без компании, скорее всего, он пришел сюда именно ради возможности побыть наедине с собой. Великая роскошь по нашим временам; теоретически, ее можно купить, но лично мне по карману только полчаса одиночества в кафе и еще примерно столько же – дома, в ванной.
Однако прямым отказом отвечать невежливо, а врать, будто жду друзей, мне обычно лень, куда проще неприветливо кивнуть, потребовать счет и, оплатив его, удалиться, все равно удовольствие безнадежно испорчено.
Но, матерь божья, как же не хочется вставать и уходить прямо сейчас. Летнюю веранду только открыли, апрельское солнце греет вовсю, ветер прохладен, как льняная простыня, за соседним столиком жизнерадостно щебечет компания студенток в куцых разноцветных курточках, сигарета моя выкурена всего наполовину, да и кофе пока не допит. В чашке еще целых полтора глотка крепкого, кислого эспрессо романо
[35], который подают только здесь, в Ужупской пиццерии на Паупё, с видом на бронзового ангела, взявшегося за трубу столь лихо, словно буквально с минуты на минуту начнется долгожданный апокалипсис, бессмысленный дорогостоящий проект под названием «Органическая жизнь на планете Земля» будет наконец завершен, а все мы – уволены без выходного пособия, и, господи, как же это было бы славно.
Ох, что-то я совсем устал.
Но посмотреть, кто собирается нарушить мое уединение, все-таки придется.
Поднимаю глаза и первым делом встречаюсь взглядом с собственным отражением в стеклянной стене кафе. Поспешно отворачиваюсь.
Нельзя сказать, что я себя не люблю. У меня, слава богу, не настолько бурная внутренняя жизнь. Скорее, я просто изрядно себе надоел. Немудрено, мы с моим зазеркальным двойником неразлучны с младенчества, вместе выросли, вместе прошли огонь и воду; до медных труб, впрочем, так и не добрались и уже вряд ли успеем. А теперь я вынужден ежедневно смотреть, как он стареет и постепенно становится все меньше похож на меня. Эту часть сериала я бы с огромным удовольствием промотал или вовсе выключил, но так и не выяснил, куда подевался пульт, и был ли он вообще.
Поэтому я отворачиваюсь от угрюмого типа в слишком теплом для апреля сером пальто так быстро, как только позволяет застуженная на весенних сквозняках шея. И вижу наконец, что рядом стоит маленький улыбчивый старичок, щурится не то от солнца, не то от смущения, тянет к себе пустующий стул.
