Греки не просто полагали, что гора Олимп была пристанищем богов, правящих человечеством; они считали ее местом жительства не очень дружной божественной семьи, все члены которой в причудливых комбинациях вовлечены в космическую драму, как персонажи долгоиграющей мыльной оперы, постоянно вмешивающиеся в дела и сюжетные линии друг друга. Был Зевс – патриарх, отец богов и людей; Гера, которую греки превратили в сестру и жену Зевса; их первенец Арес, бог войны. У Зевса было два брата – Посейдон, смещенный со своего верховного трона в микенском пантеоне, и Аид, бог подземного царства, а также сестра Деметра, богиня сельского хозяйства. Добавим к ним второго сына Зевса – Гермеса, которого верховный бог прижил от богини Майи; еще двух детей – близнецов Аполлона и Артемиду, результат свидания с богиней Лето; Диониса, бога вина и экстаза, сына Зевса и смертной женщины; Афину, которая в процессе эволюции из микенской богини в греческую оказалась дочерью Зевса, рожденной непосредственно из его головы, после того как он проглотил свою беременную жену Метиду; и любимую дочь Зевса – Афродиту, богиню любви и секса.
Древние египтяне тоже организовали своих богов в большую семью на основании отношений трех самых любимых египетских божеств: Осириса, его сестры и жены Исиды и их доблестного сына, сокологолового Гора. Но греки довели идею божественной семьи до совершенства. А почему бы и нет? Есть ли лучший способ определить отношения между богами? Теперь, когда мы просим их нам помочь в наших страданиях, мы можем быть уверены, что они поймут нас. Они понимают наши испытания и злоключения и относятся к ним как к собственным. Барбара Грациози в своей бесценной книге «Боги Олимпа» (The Gods of Olympus) пишет: «Греческие боги знакомы нам, потому что они, проще говоря, составляют семью» [15].
Однако для некоторых греков это-то и составляло проблему. Боги, о которых писали поэты Древней Греции, были слишком аморальны, слишком поглощены собой, их заботы были чересчур человеческими, чтобы можно было продолжать почитать их как богов. Как можно почитать такого бога, как Зевс, который постоянно вынужден улаживать мелочные конфликты своих многочисленных жен и детей и все время убегает с Олимпа, чтобы заводить интрижки с богинями, смертными женщинами и юношами?
Совет богов. Рафаэль и его мастерская. Фреска лоджии Психеи на вилле Фарнезина, Рим (1517–1518)
© Wikimedia Commons
Доведенное до логического конца желание изображать богов все более похожими на человека может быстро показаться довольно глупым. Одно дело – приписывать божеству человеческие качества. Другое – наделять богов всем спектром человеческих эмоций, благодаря чему они кажутся в древнегреческой литературе такими живыми. Действительно ли мы должны представлять высших существ такими, какие они в гомеровских мифах, – блудливыми, вороватыми, завистливыми, похотливыми, легко дающими себя одурачить и в целом развратными натурами, которым просто повезло оказаться бессмертными?
Столкнувшись с дилеммой, которая вытекала из очеловечивания богов в литературе, древние греки выдвигали те же возражения по поводу все более похожих на людей идолов, наполнявших храмы. Первые изображения греческих богов были отнюдь не теми героическими статуями, которые мы так часто видим в музеях, а довольно абстрактными предметами, сделанными из цельных кусков дерева или камня. Они были призваны отражать дух бога, а не его физическую форму. Например, в портовом городе Аргосе Геру изображали в виде колонны, а на острове Самос – в виде деревянной доски. Афину изначально почитали в облике плоской доски оливкового дерева, вымытой и украшенной драгоценностями, облаченной в дорогие одежды и окруженной сонмом жриц [16].
Когда великий греческий скульптор Фидий создал для Парфенона величественную статую Афины из слоновой кости и золота – самую знаменитую культовую статую во всей Греции, – изображение богини со щитом в руке и шлемом со сфинксом на голове стало образцом для подражания: узнавать и почитать богиню начали именно в этом облике. То же случилось и с обликами Геры, Посейдона, да и всех великих греческих богов [17].
Подобно искусному изображению богов в литературе, большое мастерство греческих скульпторов и их способность реалистично изображать богов в человеческой форме зародило зерно сомнения относительно природы, да и самого существования всего греческого пантеона. Могли ли боги на самом деле выглядеть как люди? Причем не просто люди, а этнические греки – с густыми бородами, вьющимися волосами и острыми орлиными носами? Как так вышло, что бессмертные, универсальные боги, отвечающие за всех и вся, напоминают своим обликом приосанившегося торговца рыбой с Крита?
Для многих греков процесс столь успешного очеловечивания богов на пергаменте и в мраморе обнажил логическую ошибку, внутренне присущую нашему желанию творить богов по собственному образу. Ксенофан Колофонский, один из первых критиков древнегреческой религии, сформулировал проблему лаконично. «Если бы у лошадей, волов или львов были руки, – писал он, – лошади изображали бы богов похожими на лошадей, а волы – в виде волов»[18].
Ксенофан был не одинок, ставя под сомнение то, на основании чего десятки тысяч лет развивалась человеческая духовность – и столбы Гёбекли-Тепе, и изображение Колдуна на стене пещер Вольп, вплоть до самого зарождения религиозного импульса. Многие другие греческие мыслители – например, Фалес Милетский, Гераклит Эфесский, Платон и Пифагор – тоже начали переосмысливать саму природу богов. Этим грекам нужно было от своих богов нечто другое, а не обычное сходство. Они мечтали о религии, основанной не на слезливых истериках Зевса и его семьи, а на идее бога как существа нечеловеческого – либо по внешнему облику, либо по своей природе; бога как единого принципа, управляющего всеми созданиями – неизменяющегося и неизменяемого, бесплотного и, прежде всего, единого.
«Один бог, – писал Ксенофан. – Не похожий на смертных ни формой, ни мыслями» [19].
Для Ксенофана и его единомышленников-греков вера в «единого бога» была основана не столько на теологических аргументах, сколько на их представлении о мире природы как чем-то едином и неизменном. В конце концов, если природа едина, то бог – «Разум, который сформировал и создал все сущее», как называл его Фалес, – тоже должен быть единым. Эта идея была вызвана к жизни стремлением к математической простоте: если единица (монада, по выражению Пифагора) – начало всех чисел и основа математического единства, то бог тоже должен быть один. Кроме того, к этому их подталкивало и понимание истины: если Платон был прав, считая, что Правда в своей вечной, идеальной форме едина, то бог тоже должен быть един.
В стремлении к «единому богу» эти греческие мыслители старались определить бога как чистую суть – реальность, лежащую в основе всего сущего. Они пытались активно подавлять желание очеловечить бога и выступали за более раннюю, анимистическую концепцию расчеловеченного бога, без формы, тела, личности и воли; бога, почитать которого, как мы увидим, не особенно стремились ни в Греции, ни где-то еще.
