– Откуда вы знаете?
– А кому это надо?
– ГУВБ.
– С какой стати?
– Мы не знаем, но сперва полиция, а потом ГУВБ запретили Нервалю к вам приближаться. Полиция обошлась с ним довольно сурово. Он только собрался действовать в обход их приказа, но не успел начать, как его прижало ГУВБ. Пришел приказ от начальства нашей компании. Несомненно, вами заинтересовались правительственные структуры, тогда все обретает смысл, учитывая, что вы живете здесь и можете – прошу прощения – могли бы снять трубку и позвонить в Елисейский дворец… Я приехал сообщить вам, что Нерваль отстранен от вашего дела, но теперь вами занялось ГУВБ. Сервера очистили с опозданием из-за августовских отпусков. Такое случается. Но они это сделали в конце прошлой недели. Ваш полис существует только на бумаге. Все материалы проверок и расследований исчезли навсегда.
Арно оглянулся на роскошный дом:
– Вы ведь в нем не живете, правда? В смысле, он не ваш?
– Как вы узнали?
– Случайно. Мы ремонтируем свою ферму, и я живу там с конца июля. Там валяется множество старых журналов, и в одном из них было интервью с Шимански после того, как его обвинили в подкупе. Там нет фотографий поместья и вокруг и не сказано, где оно находится, но я узнал кабинет, в котором вы меня принимали, и картину на стене. Это ведь его дом?
– Теперь его сыновей, и они его продают.
– Так что вы должны съехать. Но вы не собираетесь съезжать, не так ли?
– Нет.
– Это ваше последнее пристанище, насколько я понимаю.
Судьба Катрин и Люка теперь зависела от белобрысого толстяка-фермера из Нормандии, которого Жюль едва знал.
В минуты потрясений и опасности правда всегда сияла Жюлю путеводной звездой, и отчасти поэтому он так и не преуспел в жизни. Правда всегда казалась соблазнительнее успеха.
– Да, – подтвердил он. – Вы поняли правильно. Это мое последнее пристанище. Что вы собираетесь сделать?
– Я возвращаюсь в Нормандию, буду поднимать свою ферму.
Амина
Жюль шел по мосту Искусств, еще не так давно сиявшему на солнце десятками тысяч висячих замков, которые влюбленные парочки повадились цеплять на решетки перил как воплощение своих надежд. Теперь замки срезали, и панели, заменившие решетки, пестрели граффити: «Додзё любит Приама», «Жан-Поль любит Аннеку из Гронингена». Пускай замки в совокупной массе своей и были опасны для перил, но зато они кормили местные скобяные лавки, а медное напыление на них сверкало, как настоящее золото, и, казалось, век не потускнеет. Жюль вспомнил, что совсем недавно даже остановился, чтобы осмотреть один из таких замков. У него была хромированная дужка, он был горячий на ощупь, и на нем стояла гравировка иностранной фабрики «333». Он еще подумал тогда о паре, пристегнувшей этот замок к мосту, чтобы увековечить свою любовь. Остались ли они вместе до сих пор? И сколько еще времени пройдет, пока разлука или смерть не пощадит ни одну пару, которая вот так ознаменовала свой выбор? Если оба партнера дойдут до конца, может ли это считаться вечностью? Умрут ли они в один и тот же день или в один и тот же миг? А если их разделят годы, может ли верность того, кто остался, считаться вечной?
Он шел в Латинский квартал, чтобы забрать оставшиеся вещи из своего кабинета, отдать ключи новому обитателю и, если тот пожелает, рассказать ему об особенностях помещения – радиатора с придурью и заедающей время от времени оконной раме. Жюль рассказал бы ему о том, куда попадает прямой солнечный свет в разное время года, о ресторанах поблизости и кому звонить по хозяйственным вопросам.
Жаклин приходила в этот кабинет еще тогда, когда ни о разлуке, ни о смерти никто и не думал, он помнил ее присутствие здесь – молодой и красивой, и это невидимое и неистребимое подводное течение действовало даже сильнее, чем волнующее присутствие Элоди. Мысли об Элоди были подобны пробуждению, он восставал, словно был невесомым, но затем возбуждение отступало, подобно набежавшей волне, что, отсалютовав на прощание гребнем, исчезает в более спокойных водах.
Элоди теперь как будто находилась в кругу света, а он глядел на нее из мрака. Он не мог любить ее и разлюбить не мог, даже после того, как она положила конец тому, что на самом деле и не начиналось. Он не был ни растерян, ни полон решимости, он точно знал, что происходит и что должно произойти. Не было ни разгадки, ни решения. Единственное, что, казалось, только усиливалось, – реальность Жаклин, даже ушедшей в прошлое. Пусть она была похожа на сон, но чем более блекнул он сам, тем реальнее становился этот сон. Это удовольствие угасания шло об руку с иллюзией подъема и надеждой на возвращение. Чем сильнее отдалялась Элоди, тем более Жаклин выдвигалась на передний план, как лицо на фотобумаге проступает, будто по волшебству, на том месте, где, согласно логике и чувствам, была лишь пустота и белизна.
Он поднимался по лестнице, как делал это уже тысячу раз, снова переживая мгновенную иллюзию, будто прошедших лет не было вовсе. Жаклин сидела за книгой в какой-нибудь библиотеке, и они встретятся за обедом. Шестилетняя Катрин в школе. Они любят ее больше всего на свете.
Поджидая нового хозяина, Жюль собрал то немногое, что осталось в кабинете, и сложил в хозяйственную сумку: несколько книг, которые надо вернуть, канцелярские принадлежности для факультетских кабинетов, журналы, которые нужно выкинуть. Он сел. Замена должна была состояться через полторы минуты. Как будто готовясь поставить новому человеку отметку либо за опоздание, либо за излишнюю точность, Жюль смотрел на часы и ждал. И за тридцать пять секунд до назначенного времени послышался легкий и быстрый стук в дверь, будто дятел барабанил в боксерской перчатке на клюве. Жюль встал и открыл дверь так медленно, будто это была тяжелая дверь какого-нибудь подземелья.
* * *
За порогом стояла ладная, красиво одетая женщина, не робкая и не чопорная. Как когда-то Жаклин, она была в сером костюме и жемчужном ожерелье. Бежевая блузка отсвечивала розовым, рыжеватые светлые волосы ниспадали почти до плеч.
У нее было необыкновенное выражение лица, такого он не встречал даже на полотнах эпохи Ренессанса или средневековых картинах, изображающих ангелов. Оно было озорным и сведущим, невинным и прощающим, любящим, утешающим, любознательным, соблазнительным и воодушевленным – все это слилось в ее лице, чтобы втолкнуть Жюля обратно в этот мир. Кто-то скажет, что во всем виноваты ее глаза или ее улыбка, и все равно этого будет мало.
И надо же было этому случиться накануне того дня, который он выбрал, чтобы умереть! Эта женщина, такая живая и стройная, была гораздо старше Элоди, ей, наверное, уже исполнилось шестьдесят. И хотя она вышла из того возраста, когда можно создавать заново, огонь жизни по-прежнему горел в ней, яркий и сильный.
Она представилась. Амина Белкасем – родом из Алжира, разумеется, скорее всего, мусульманка, очаровательная и красивая – несомненно. Французский у нее был как у высокообразованной парижанки-аристократки. Глаза синие, как у Элоди. Вежливо и дипломатично она поинтересовалась, не тот ли это кабинет, который был ей назначен, а когда он ответил утвердительно, выразила надежду, что не причинила ему никаких неудобств. И хотя сказано это было из вежливости, от Жюля не укрылось, что все абсолютная правда, искренность так и сквозила в каждом слове.
