– Прямо у них дома?
– Да.
– Неужели это правда? Они столько шоколада едят?
– Не знаю. Может, гостей зовут.
– Идиоты, – заключил Жюль.
– Это точно.
– Но чтобы получить все эти деньжищи и удержать их, надо быть очень смышленым идиотом.
– Уверяю тебя, смышленые идиоты редко спускаются на грешную землю. Но вот этот самый Джек не обязательно такой уж идиот. Ты должен сам во всем убедиться.
Этот самый Джек
Жюль не был ни теоретиком, ни критиком. Впрочем, слывя экспертом в области композиторской техники и инструментовки, сам он не считал себя интеллектуалом. И остальным не давал повода считать себя таковым. На самом деле, кроме Франсуа, который многими почитался ведущим интеллектуалом Франции (а для урожденного француза это означало – и всей Вселенной), у Жюля была аллергия на интеллектуалов, которые, как он думал, не вполне от мира сего и часто не способны оценить сей мир по достоинству. Он уподоблял их осужденным на казнь, которые подвергают анализу свою последнюю трапезу, вместо того чтобы насладиться ею.
Однако, как мэтр музыкального факультета Сорбонны, он был окружен интеллектуалами. Ими были почти все, кого он знал. Все они зависели от этого ярлыка, словно от аппарата искусственного дыхания, и без конца испытывали его мотор и прочие детали, пользуясь любой возможностью продемонстрировать свой интеллект повсюду и во всем, как будто каждый упущенный случай равносилен взрыву бомбы в грудной клетке.
В молодости Жюль совершенно спокойно признавал, что не горит желанием стать – и не стал – тем, кем, по всеобщему мнению, ему полагалось быть. И очень скоро коллеги, шокированные этим открытием, один за другим вдруг как по волшебству становились недоступны, отклоняли приглашение сыграть партию в теннис, не отвечали на звонки. Он осознал, что сам себя сделал изгоем, что оказался вне стаи. Как ни больно было это осознание, но иначе он поступить не мог, и музыки ему хватало. Она текла сквозь него, точно река, переполненная после снеготаяния. Ее нужно было лишь распознать, высвободить, высветить, и она заполняла воздух, словно дождь в лучах дуговой лампы. Подобно электронам радиосигналов, насыщающим весь мир, музыка присутствовала везде, но в отличие от радиосигналов музыка была стихийна, являлась в процессе творения и длилась, не утихая, даже после его завершения. Превыше всех резонов, исследований и фактов она проносилась вокруг, играя, точно Ариэль над морем.
Вот так же и теперь, по пути в «Георг V» на встречу с этим самым Джеком – Джеком Читемом, Жюль не задумывался над тем, что он видел, – он слышал и чувствовал это. Он не просто слышал шум машин, гудение ветра, натужный гул самолета в отдалении, гудки на баржах, сирены, куранты и подобный морскому прибою предсмертный шорох октябрьской листвы. Каким-то чудом он слышал сам Париж и мог постигать его сквозь музыкальную призму. В тот вечер, когда дождь затуманивал огни, мерцающие сквозь ветровое стекло, Париж звучал как «Таинственные баррикады» Куперена. Для Жюля пьеса была настолько реальна, словно клавесин звенел у него прямо на заднем сиденье машины.
Ему, уже предвосхищавшему в мыслях роскошное видение «Георга V», она предъявила воочию текущий сквозь века Париж – город, где все времена уживаются, сливаются, словно воды, впадающие друг в друга. Город казался живым организмом, в котором струились множественные токи: река, люди, птицы, облака, машины, поезда, корабли, – и все они светились, как живые клетки под микроскопом, возвеличенные на предметном стекле, осиянные снизу солнцеподобным светом. Он знал, что предстоящая встреча в отеле – это, скорее всего, противоречие, компромисс между необходимостью и его принципами, которого он обязательно постарался бы избежать, если бы не тяжкие мучения Люка.
* * *
Джек Читем, уроженец Теннесси, выросший в Алабаме, был старше Жюля года на три-четыре, а на вид – на все десять. Своим огромным успехом и высокому положению в бизнесе он был обязан главным образом тому, что с первого взгляда вызывал у людей чувство надежности и доверие. Рослый и статный, волосы и усы – жесткие, грифельные (почти как вороненая сталь), с белой, как морская пена, проседью. Кованое квадратное лицо, голубые глаза. Он был похож на сарджентовский портрет
[15], только краска наносилась на холст не кистью, а мастихином. Некоторые художники работают в такой технике – грубой и притягательной, и Бог порой создает в той же технике мужчин, а те становятся вожаками, вольно или невольно. Джек походил на генерала Першинга
[16]. Он не был красив, он был поразителен, он захватывал, и Жюль тут же подпал под его чары. Это был человечище, которому можно верить, он обладал властью и – что ничуть не менее существенно – мог дать Жюлю миллион евро просто за то, что он любит делать больше всего на свете. Чудеса творил не только чародей, но его зрительный зал и сама сцена – Жюль знал это не понаслышке, ведь он бывал там прежде.
На самом деле «Георг V» был богаче и элегантнее самого Елисейского дворца, где Жюлю тоже случалось побывать. Впервые он попал туда, когда Франсуа был одним из светил Института политических исследований. Жюль встретился с де Голлем, правда встреча была мимолетной, как это часто случается с главами государств. Оказывался он там и по собственному поводу: один раз давал во дворце сольный концерт, а в другой – ему вручали одну из немногочисленных наград, которые он сподобился заслужить. Но «Георг V» находился на более высокой ступени. Никак не связанная с настоящей, то есть политической, властью, его сила ограничивалась чисто материальным. Совершенство сквозило в каждом элементе, в насыщенности цвета, зеркальности мрамора, изысканности пропорций.
Готовясь к встрече с Джеком Читемом, Жюль заглянул в интернет и выяснил стоимость номера, куда он был приглашен. С налогом она составляла почти десять тысяч евро в сутки, а Джек прожил в номере уже девять дней. В этом непостижимом номере Джек встретил Жюля по-американски тепло и непринужденно. Худой, чересчур услужливый на вид юноша в дорогом костюме ненавязчиво бдил поблизости, так и сочась компетентностью, у Жюля даже возник образ гниющего плода. Опрятного шестерку не представили, и прежде, чем кто-то успел произнести хоть слово, зазвонил его телефон. Он очень тихо ответил, а затем сказал, прикрывая крошечный телефон ладонью:
– Сэр, пилоты на проводе.
– Хорошо. Домой мы сегодня точно не полетим. И завтра, по-видимому, тоже. Посмотрим. К тому же я терпеть не могу взлетать в дождь, а у нас тут льет как из ведра.
Они находились на верхнем этаже, и слышался чудесный звук дождя, барабанящего по крыше. Молодой человек растворился где-то на заднем плане, передавая хозяйское сообщение.
