* * *
Уснул он рано, даже не поужинав, и на следующее утро к рассвету был у бассейна. Такого прозрачного бассейна он не видел никогда в жизни. Жюль пытался отыскать какой-нибудь листик, соринку, может, ореховую скорлупку, но тщетно. Как они это делают? Неужели дистиллируют воду? Стопки чистых полотенец и столики с лимонной водой дежурили у каждого входа. Крепкие кресла с толстыми подушками пустовали вокруг бассейна. Вода была гладкой, как зеркало, пока он не нарушил ее покой и не проплыл свой положенный километр, старательно считая повороты.
Поднявшись к себе в номер, он побрился, оделся, прибрался в комнате и застелил кровать. Он всегда так делал, не забыв после поблагодарить горничную и оставить чаевые. Номер у него был роскошный. Один балкон с видом на бассейн выходил на юг, а другой смотрел на восток – на Лос-Анджелес. Город казался безмятежным и зеленым, хотя Жюль знал, что есть в нем много чего еще, за пределами приютившего его привилегированного анклава.
* * *
Ведя машину к Музею Гетти мимо строя пальм, клонившихся, как опахала, охлаждавшие фараонов, он старался не думать о женщине в желтом платье, явившейся как ослепительный солнечный сполох, обещавший унять мучительную тоску и оставить прошлое в прошлом. Она была просто символом, но он не сомневался, что ее великолепие не было чисто внешним. В лице ее он прочел скромность, любовь, ум и доброту.
Эх, будь у него миллиард долларов, хорошо, пусть сто миллионов, может, даже всего пятьдесят. Тогда он хотя бы на какое-то время поддался бы иллюзии, что можно перехитрить смерть. На самолете скорой помощи он отправил бы Люка в Кливлендскую клинику, или в Техасский онкоцентр Андерсона, или в Гарвардскую больницу Джонса Хопкинса – которая из них окажется лучше. Поселил бы Катрин и Давида в ближайшем отеле «Времена года» или «Ритц-Карлтон». Он часто навещал бы их. И купил бы дом на склоне, чтобы обозревать оттуда весь Лос-Анджелес, убаюканный недвижной синевой Тихого океана, покойно исчезающего в месте соединения воды и неба, на тонкой линии перехода в бесконечность. В этом городе, изолированном от всего, кроме настоящего, он заживет с женщиной в желтом платье, женщиной с пышными, волнистыми, поразительно золотыми волосами. Если она захочет его, он доживет с ней до восьмидесяти лет, а потом умрет и навсегда вернется к Жаклин, если она его простит.
Если бы Жаклин была жива, жизнь была бы еще более безмятежна, чем под воздействием естественного наркотика Лос-Анджелеса. У нее был врожденный талант к счастью, терпение, нежность и женственная сила, позволяющая ей держаться без борьбы. Он же сам мог держаться, только сражаясь, а когда он не сможет больше бороться, с ним будет покончено.
С тех пор как она умерла, его многочисленные страстные увлечения, которые вспыхивали, как инфракрасные лучи, проникая в сердца более молодых и неподходящих женщин, были не что иное, как сумбурные и жалкие попытки проникнуть по ту сторону завесы, чтобы, касаясь, обнимая и любя красоту женщины, еще раз прикоснуться к жизни, обнять и полюбить ее. Объекты его увлечений обманывались всего на миг, и страсть была столь же сильна, сколь невинна, и все равно он стыдился. Как ни честны были намерения, он не мог осуществить их. У него была на то полная лицензия – ведь вдовцы могут жениться снова. Все, кроме Жюля. Он мог убить двоих человек, скрыться от полиции и, наверное, ограбить банк или два, но он не смел отправиться на поиски женщины, которую встретил у входа в отель, не смел говорить с ней, обнимать ее, целовать ее, и не было у него шансов остаться с ней до тех пор, пока это возможно.
* * *
Дни протекали в праздности, погода стояла прекрасная, никаких новостей не поступало, и Жюль предположил, что «Эйкорн», наверное, собирает оркестр. Он настолько выпал из своего мира, настолько расслабился под воздействием Беверли-Хиллз – его хмельных сине-зеленых ночных огоньков, превращавших в пещеру сокровищ каждый растительный закуток, его натертых до блеска автомобилей, сияющих на улицах, как новенькие, его жителей, медленно, но отчаянно ищущих приключений, – что начал тратить деньги так, как будто они у него действительно были. В конце концов, он получит миллион евро, и «Эйкорн» возместит его расходы. И он почувствовал, что может позволить себе вещицу-другую: солнцезащитные очки за семьсот пятьдесят долларов, темно-синий шелковый галстук за триста, кашемировый блейзер за две тысячи. Затем, когда молчание затянулось на пять дней, он решил, что его, наверное, бросили на произвол судьбы, и прекратил неразборчивое транжирство.
Поставив машину в безупречно чистом подземном гараже Гетти, он сел на поезд, везущий вверх по склону горы. У этого взгромоздившегося над морем музея много уровней, террас, фонтанов, внутренних двориков, садов и галерей, висящих в небе, словно в сказке.
Он сидел на скамейке, любуясь Тихим океаном – его мерцанием, его сочной кинематографической синевой, его манящим и завораживающим исчезновением на горизонте, как вдруг зазвонил его телефон.
Жюль нашарил тот в кармане.
– Эй, Джуэлс!
– Да?
– Джек. Приезжай в Нью-Йорк.
– Когда?
– Сейчас.
– А здесь что? Как же оркестровка?
– Все уже сделано в Нью-Йорке.
– Зачем тогда я здесь?
– Ты имеешь в виду, зачем ты родился?
– Зачем я в Лос-Анджелесе?
– Не знаю. Предполагалось, что все устроится там, но, видимо, они нашли возможность побыстрее сделать все здесь.
– «Они» – это кто?
– Люди, которые занимаются организацией такого рода мероприятий, кем бы они ни были. Ничего особенного. Прыгай в самолет и приезжай на заседание правления.
– О’кей, – сказал Жюль.
Интересно, каково ему придется с этими людьми, демонстрирующими небрежность, свойственную непомерному богатству.
Амина Белкасем
Жюль выбрал кресло у окна по левому борту авиалайнера, чтобы во время полета на восток иметь возможность обозревать дорогостоящий пейзаж в северном освещении. С высоты сорока тысяч футов, на две мили выше Эвереста, мир внизу показался тихим и безмятежным. При ясной погоде, словно безмолвные подтверждения хронического состояния благости вне сферы людского влияния, медленно плыли облака и их тени, пересекая пустыни, горные кряжи, прерии и бескрайние фермерские угодья, испещренные восклицательными знаками почти неподвижного белого дыма.
Когда самолет уже поднялся в воздух и убрал шасси, но все еще выполнял крутой маневр, перед тем как лечь на свой курс, над салоном раздался бестелесный голос. Половина пассажиров посмотрели на потолок. Моисей свидетель – глубокие, солидные бестелесные голоса одновременно успокаивают и пугают народ.
– Говорит командир корабля, – непринужденно и авторитетно произнес этот голос, явно привыкший командовать. – Тут у нас на юго-востоке небольшой шторм, так что сегодня мы направимся к Нью-Йорку другим маршрутом, возьмем чуть севернее. Мы думаем наверстать то время, что обычно было бы потеряно, используя реактивный поток, который сейчас гораздо севернее, чем всегда, поэтому на южном маршруте теперь жара и влажность, породившие эти шторма. В реактивный поток мы попадем дважды, пробудем там как можно дольше и надеемся доставить вас в Нью-Йорк вовремя… По пути мы пролетим прямо над заливом Сан-Франциско, как если бы взлетали из международного аэропорта Сан-Франциско. Тем из вас, кто сидит по левому борту, откроется прекрасный вид на Сан-Франциско и Золотые Ворота.
