Забвение и горе, тьма, придавшая смысл свету и жизни, отвратили его от игр, от почитания статуса и от желания добиваться высокой должности, влияния, власти и даже доброго имени в глазах окружающих. От этого он отказался в пользу своей семьи и ради чести поступать так, как он считал правильным, – все, что выражалось и подтверждалось красотой и динамикой мира – в мимолетных вспышках, лицах и в том, как справедливо все складывалось, если посмотреть бесстрастно и с высоты.
Он не хотел играть в игры, превратившие людей, вроде Рича Панды, в бездушную шелуху. И не хотел затевать судебный процесс для получения денег. Он был композитор-неудачник, музыкант, боявшийся сцены. Перспектива тягаться с гигантской корпорацией, управляемой этими безумно алчными, агрессивными получеловеками, едва ли сулила успех или удовольствие. И все же такому банкроту, как он, кажется, ничего больше не осталось. Неужели, думал он, кто-то заставил этих получеловеков однажды вступить в эту игру, как сейчас заставляют его самого? Знали ли они об этом, испытывали ли сожаление? Неужели сейчас, пусть и на старости лет, он уподобится им?
Самми Монмиралю хватало терпения и мужества, чтобы весь день сидеть за столом, под большим давлением разгадывая юридические головоломки, но, когда Жюль появился в его кабинете, он как раз думал о том, как его детишкам понравится панамка, которую он смастерил для их собаки – робкого и скромного бигля, который был младшим ребенком в семье. Это был сюрприз для них. Когда собачка не слушалась, а такое иногда случалось, ее отсылали на место, на ее подушечку, заставив надеть бейсбольную кепку с дырочками для ушей и вышитым спереди словом «Кошка». Ну чем не Кодекс США? Самми Монмираля от рождения звали совсем не так. Жюль понял это, едва взглянув на его лицо, прекрасное лицо, которое сразу расположило Жюля к себе.
– Откуда вы приехали? – спросил он.
– Из Жиронды, пятнадцать минут от Бордо.
– А до этого?
Самми замешкался. Жюль его застал врасплох, а должно быть наоборот.
– Израиль.
– А до того? – спросил Жюль на иврите.
Самми облегченно выдохнул:
– Иран.
Жюль проследовал мысленно весь его путь до Атлантики, где армады огромных кораблей кажутся просто яркими семечками. Нью-Йорк – водный город, близкий к океану, обремененный доками, изрезанный заливами, окруженный реками. Как Париж окружен горами и лесами, о которых большинство парижан даже не задумываются, многим нью-йоркцам, наверное, даже в голову не приходит, что в этом городе вода и суша перемежаются, точно сцепленные пальцы.
– Значит, еврей, иранец, израильтянин, француз и американец. И который из пятерых – ваш любимый?
– Я бы сказал: муж и отец. А вы?
– То же самое, хотя для меня почти все уже в прошлом.
– Сколько вам лет? – спросил Самми.
– Семьдесят четыре.
– И где вы были во время войны?
– Во Франции.
– Тогда нам обоим в ранние годы пришлось несладко. Чем я могу вам помочь?
Собравшись все тщательно записать, он вынул авторучку и открыл папку. Жюль рассказал ему все по порядку, представив распечатки электронных писем, подтверждающих, что тема принята. Самми был худощав и смугл, лицо у него было доброе и участливое. Он внимательно прочитал документы, а потом задумался.
Замешательство его впечатлило Жюля, которому очень хотелось довериться мнению Самми, какими бы ни оказались выводы. И тем не менее, прежде чем юрист произнес хоть слово, Жюль сказал:
– Независимо от фактической или юридической стороны дела, у меня есть вопрос.
– Какой? – Адвокат ожидал, что речь пойдет о цене.
– Есть ли внутри юриспруденции, – начал Жюль, – как в музыке, секреты и ключи, помогающие ее отпереть?
– Я не вполне понимаю, что вы имеете в виду.
– То, что лежит на поверхности, но большинству недоступно, но если откроется, то проясняет и усиливает воздействие – паттерны, повторяющиеся пропорции и ритмы. В совокупности своей и при достаточной независимости они сливаются в когерентность, которая без них должным образом не воспринимается.
Кто этот человек? За тысячу долларов в час диалоги в кабинете у Самми бывали чрезвычайно насыщены информацией, излагавшейся в стремительном темпе, здесь никогда не велись философские беседы, никто не пускался в рассуждения, не затевал дискуссий.
– Не могли бы вы привести пример?
– Верди и волны.
– О’кей, – сказал адвокат, имея в виду: «Продолжайте!»
– Почти вся музыка Верди соответствует периодам и амплитуде океанских волн. Или морских, – в конце концов, он ведь обитал между Средиземным и Адриатическим морями. И хотя с аналитической точки зрения это сложная и тонкая вещь, ее легко различить в звучании, а если понять, что это и как оно действует, то можно кататься на этих волнах, вместо того чтобы дать им накрыть вас с головой.
– Вы музыковед?
– Нет, они опровергли бы то, что я сейчас сказал. Я музыкант. Музыканты имеют дело с волнами. Музыковеды – с осколками и фрагментами.
– Вы осознаете, – сказал Самми, – что эти рассуждения стоят тысячу долларов в час, или – как я люблю напоминать моим клиентам – шестнадцать долларов шестьдесят семь центов в минуту, или двадцать восемь центов в секунду?
– Ну и черт с ними, – сказал Жюль, имея в виду и десять центов, и тысячу долларов в час. – Есть ли волны в юриспруденции?
– Да, но я не думаю, что волны так же релевантны юриспруденции, как музыке Верди, особенно договорное право, которое целиком базируется на определении и обосновании специфики – на том, что вы именуете «фрагментами». И фрагментарная картина при беглом изучении не внушает оптимизма. Грубо говоря, у «Эйкорна» тысяча адвокатов, плавающих в озере нескольких триллионов долларов. Вступив в тяжбу с «Эйкорном», мало кто сможет выдержать накал борьбы, которая развернется вне зависимости от сути дела. Это будет стоить вам, не считая апелляций, свыше миллиона долларов и как минимум двух лет жизни. Если же обратиться к французскому законодательству, то, возможно, цифра и не удвоится, но все равно вы потратите больше миллиона и три года, а то и больше.
– На такое простое дело?
– На такое простое дело: показания, ходатайства, расследования, встречный иск. И «Эйкорн» не будет вовлечен в это эмоционально. В то время как «Эйкорн» и не вспомнит об этом деле до его завершения, вы будете им одержимы, это дело монополизирует ваши мечты. Для них дача показаний – чистое развлечение. Они настоящие садисты, когда дело доходит до свидетельств. Вы человек аналитического склада и, возможно, очень отважный человек. Показания вас не выбьют из колеи, но это не важно, вы все равно будете испытывать гнев, разочарование, обиду, и кровяное давление у вас поднимется вдвое.
– Но что по существу дела?
– Шестьдесят к сорока в вашу пользу. Я буду на вашей стороне. Но все может обернуться иначе. Зависит от судьи, и, уж поверьте мне, у нас здесь хватает тех, кого мои партнеры называют «кончеными недоумками».
