– Но и до вермахта им далеко.
– Да, но Франция перед ними беспомощна, а когда Франция беспомощна, так или иначе, она сдается.
– Пока не сдалась.
– Больше всего меня пугают те редкие случаи, когда неспособные одолеть друг друга левые и правые начинают крутить любовь и сообща набрасываются… на кого бы вы думали? Видали этого Дьедонне? Он набивает театры арабами пополам с Национальным фронтом. Разве нет у вас власти прекратить это? – Жюль спросил, надеясь, что каким-то образом Шимански может противостоять этому и все исправить.
– Ни у кого нет такой власти, Жюль. Чем выше взбираешься, тем крепче у тебя связаны руки. Реальная власть зависит от приливов и отливов текущих событий. От способности оседлать волну и удержаться на ней. Но кем бы ты ни был, ты всего лишь пассажир. В конце концов тебя сбрасывают, и ты тонешь. Я когда-то входил в тройку богатейших людей Франции. А закончил тем, что выстроил себе этот чудесный склеп, где и помру с комфортом. В окружении лучших врачей. В эйфории от лекарств. Сестрички будут содержать меня в чистоте. А в комнате будет спокойно и красиво, и море цветов, присланных людьми, которых я знать не знал… Как умерла моя жена? Как умерли мои детки? Я не знаю. В вагоне для перевозки скота? В газовой камере? Как их убили? Застрелили? Что, если моих девочек изнасиловали? Забили до смерти? Я не знаю, знаю только, что, когда умру, стану таким же, как они. Жизнь, проведенная мной в добровольной изоляции, исчезнет в дыму, как исчезли их жизни. Свастика на стене – знак, что я наконец должен воссоединиться с ними. И когда я об этом думаю, то чувствую такой покой и такое блаженство, каких не чувствовал ни разу в жизни, сколь бы я ни преуспел.
– Я чувствую то же самое, – сказал Жюль. – Но у меня есть дочь и внук. И мне не хочется расставаться с ими. Я пока не могу их покинуть, потому что малыш серьезно болен.
– Бедный ребенок. Сочувствую всем сердцем.
Жюль кивнул ему в знак признательности.
– Меньше года назад семнадцать тысяч человек маршировали по улицам Парижа, скандируя: «Жиды, вон из Франции!» и «Газовые камеры – фейк». Детей из еврейских школ избивают. На улицах негде спрятаться, по всей стране образовались «Зоны, свободные от Израиля». Кое-где власти предупреждают владельцев магазинов, что они не должны торговать «сионистской продукцией».
– А дальше будет «юденфрай»
[54], как думаете?
– Все идет к тому, похоже. Сам я хожу по Парижу без опаски, потому что все думают, я нормандец или немец. Масть. Черты лица. Я всегда волнуюсь, проходя этот экзамен, и всегда ощущаю свободу и принятие. Даже теперь. А потом я вижу выражения лиц хасидов, чувствую их напряженность и думаю: почему я скрываю свое еврейство? У меня есть резоны скрывать, но я стыжусь этого, стыжусь и продолжаю скрываться. Мы были свободны несколько десятилетий после холокоста. Это были годы света и добра, и я до сих пор ощущаю свет и добро, но только потому, что меня принимают за другого. За того, кем я не являюсь… Мой зять – ортодоксальный иудей. Он не носит ермолку на улице, потому что однажды на него напали. Мой внучек, конечно же, пока ничего не знает об этом. Он может не дожить до этого знания, но, если малыш выживет, я хотел бы увезти его – в Швейцарию, в Америку или в Новую Зеландию.
– Правильно.
– У меня нет денег, и у них нет.
– Я бы дал вам денег, если бы мог, – вздохнул Шимански. – Дал бы миллион евро, два, сколько понадобилось бы. Но теперь у меня нет ни су. Мои сынки заправляют всем, и вас они ненавидят.
– Я их тоже не люблю.
– Жюль, ваша жизнь была несравненно лучше моей!
– Неужели? Но я остался ни с чем.
– Как и я, но у вас хотя бы была музыка.
– Музыка эфемерна, это даже не живопись. Она как дым на ветру. Была – и растаяла.
– Все в этой жизни эфемерно. Почему, вы думаете, я предложил вам эту квартиру? Если Бог есть, а я в это на самом деле верю, даже если Он стал для меня непостижим, то музыка – это лучший и, возможно, единственный способ дотянуться до Него. Я хотел, чтобы вы учили моих мальчишек, чтобы они избежали участи превратиться в то, чем они стали, но они вечно очертя голову бросались куда не следовало. Они наполовину бразильцы, – наверное, у них свой собственный рай.
– Мсье Шимански, мне никогда не удавалось задержать наивысшую точку музыкального вдохновения. Прекратив игру, я продолжаю слышать музыку, но вдохновенность улетучивается.
– И все же музыка учит, Жюль. Вы, как никто, должны это знать. Она показывает, что существует нечто совершенно потрясающее. В молодости я считал, что если есть жизнь после смерти, то она наполнена сияющими красками и мягким светом. Теперь я думаю, что она подобна музыке. Когда музыка, кажущаяся реальнее самой жизни, исчезает, куда она девается? Может быть, когда мы исчезнем, то направимся туда же.
Пока Шимански говорил, Жюль уловил отблеск, почти незаметный в полумраке блик нового столика в углу. Это была каталка из нержавейки, а на ней – аккуратный футляр с колбами и ампулами и другой – со шприцами. Помедлив минуту, Жюль сказал:
– Понимаю. – И, помолчав еще несколько секунд, спросил: – Вы собираетесь замазывать свастику? Я могу этим заняться. Клод этого делать не станет, он сказал: все, что вне сада и ворот, – не его забота. А я могу.
– Нет, пусть новые владельцы и замазывают. Я доволен, что моя жизнь завершила полный круг.
1944
Перед вступлением войск вермахта в Париж в 1940 году в городе царил хаос. Автомобили и пешеходы торопливо сновали во всех направлениях, пути их переплетались и скрещивались бесцельно в поиске спасения там, откуда уже сбежали другие. Как и большинство парижан, Филипп Лакур принял близко к сердцу урок, записанный его собственной кровью – кровью молодого пуалю
[55] – во время Великой войны: Париж не сдается, а если сдается, то лишь после многолетней борьбы. В такую чудесную июньскую погоду стремительное приближение немецких колонн и полное бессилие французской армии казались немыслимыми, да что там – просто неуместными. Лето – пора, когда пробужденная жизнь расцветает под синью небес и жаром солнца. Всего за несколько дней до начала паники Филипп и Катрин любовались, как свежеиспеченные студенты праздновали свое вступление в новую жизнь, шествуя под руку в смокингах и нарядных платьях. Как всегда в июне, расписание виолончелиста Филиппа было плотно загружено свадьбами, церемониями выдачи дипломов и вечеринками. Пока они с Катрин ехали в такси, за которое они заплатили в пять раз дороже обычного, в сторону вокзала Монпарнас, он с ужасом думал, что ему влетит и он потеряет целое состояние, не явившись на запланированные выступления.
