Несмотря на дороговизну, такси оказалось крошечным. Все парижане решили бежать на юг, и поэтому улицы были запружены настолько, что за полкилометра до станции машина уже не могла проехать и остановилась. Все тротуары наводнил народ с тяжелыми вещами, многие из которых в конце концов оставлялись на поживу ворам. Поначалу они отволакивали добычу в переулки и укромные аллеи, но вскоре стали распахивать чемоданы прямо посреди улицы, шаря в поисках ценностей, и предметы туалета валялись по всей мостовой, словно вырванные кишки на поле битвы.
– Люди станут штурмовать каждый поезд, да и много ли тех поездов? – спросил Филипп у рыжеволосой Катрин.
Эти волосы цвета темной меди всегда были и будут для него чудом, такие густые и бесконечно восхитительные. Катрин была на восьмом месяце своей первой беременности. Он понимал, что даже если они пробьются к станции и смогут сесть на поезд, то все равно поездка на юг может стоить жизни их нерожденному младенцу, а то и матери. Ходили слухи, что немцы бомбят пути, чтобы остановить движение на юг. В составе своего квартета Филипп гастролировал по Европе, им довелось летать на немецких гражданских самолетах, суррогатах для развития военной авиации, держать которую Германии было запрещено, – это были машины с металлическими планерами, рифлеными кабинами и мощными двигателями. В голове не укладывалось, как это люфтваффе может обстреливать железную дорогу, вагоны с людьми. Зато представил себе вид из кабины пилота, когда самолет с легкостью нагоняет спешащий внизу поезд. Он знал, что приблизиться и атаковать – дело нескольких секунд. Он видел пар, окутывающий колеса перед тем, как тронуться поезду. Видел относительное движение самолета, поезда, дыма и пара вдоль и поперек пейзажа сочно-зеленых лугов, пшеничных полей и синего неба.
– Она беременна, – сообщил он водителю, который конечно же и так заметил и пожалел их, потому и остановился, когда они ловили такси. – Нам с этим не справиться. – Филипп подразумевал толпы, давку и смятение, видимые сквозь лобовое стекло.
– Так чего вы хотите?
– Поверните на ближайшую улицу влево. А потом отвезите нас на Восточный вокзал.
– Я недавно оттуда, – сказал таксист. – Туда прибывают толпы из Марны и Шампани.
– Зато отъезжающие поезда пусты.
– Но куда ехать-то? К немцам?
– В тылу у них будет вакуум, заполненный только обозами. Они сосредоточены на том, что впереди.
– Птицы не должны добровольно лететь в силки.
– Вся Франция теперь сплошной силок. Какое-то время мы отсидимся в незаметном уголке. Будь вы немцем, что бы вас больше интересовало – Париж или Реймс?
Что ж, решение было принято, и таксист одобрительно хмыкнул. На закопченном Восточном вокзале, самом невзрачном из парижских вокзалов, Филиппу и Катрин пришлось пробиваться сквозь встречные толпы беженцев с востока. Вещи им пришлось так и оставить привязанными на крыше такси, теперь письма, фотографии и пластинки, их дом, их прошлое навсегда потеряны. Катрин плакала на ходу, но они неуклонно пробивались вперед, потому что от этого зависели их жизни.
Филипп думал только о том, чтобы спасти жену и ребенка. У него остались лишь виолончель в футляре, документы и деньги. Катрин вцепилась в свою сумочку, прижав ее к груди, словно дитя, которое вот-вот вырвут у нее из рук. В толпе, текущей навстречу, было много евреев – и ортодоксов, одежда которых не оставляла сомнений, что они находятся в наибольшей опасности, и тех, кого могли идентифицировать в основном свои же. Как бы они ни ассимилировались, их выдавали глаза. Когда Катрин и Филипп проходили мимо других евреев, они узнавали друг друга, и не только из-за рыжих волос Катрин, ведь такие же волосы у многих бретонок и других жительниц Франции, узнавали по неизбывной, вселенской робости, вечной настороженности в ожидании неизбежного.
– Немцы вспугнули евреев из Реймса, как загонщики с колотушками выгоняют фазанов с поля. Они не станут искать там так же рьяно, как здесь. Провинциальные части – армия, не элитные войска, они могут и не знать, что делать, или не станут особенно усердствовать.
– Хочется надеяться, – сказала Катрин, – но где мы остановимся?
– Я упомянул Реймс, потому что не хотел тебя разочаровывать, но, возможно, нам удастся попасть в Швейцарию. Может, они пустят нас как беженцев. Я когда-то давно играл концерт в Министерстве иностранных дел Швейцарии и помню фамилию чиновника, который нас курировал, – фон Аркс. Славный человек, и, возможно, он меня вспомнит. Тогда он занимал не слишком важную должность, но это было в тридцать четвертом. Его, наверное, уже повысили.
Стоя перед вокзалом, они слышали звук, который доносился изнутри, и этот звук напоминал хор. Хор отчаявшихся людей, разрушенного прошлого, разбившихся иллюзий, смерти, исторгшейся из комфорта повседневной жизни. Так огонь свистит в ветвях под порывами ветра во время лесного пожара.
Филипп обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Париж. Он поднял глаза к небу и замер: клочковатый дым марал безупречную синеву, такую яркую, словно кисть только что нанесла ее на холст. Дым был черен и сиз, как травление на офорте. Он надвигался яростно и нахраписто, взлетал вместе в ветром, будто хотел убежать к солнцу, этот дым состоял из ошметков того, что скорее исчезнет, чем покорится.
* * *
На станции в Реймсе яблоку негде было упасть, встревоженные толпы стекались со всех городских улиц и окрестных деревушек. Даже Гюставу Доре не под силу было бы изобразить неприкаянность этих людей, лишенных всякой надежды и уверенности. Филипп любил звуки, как позднее полюбит его сын, и теперь он остановился, вслушиваясь в говор толпы, облаком плывущий над ними. Вокзал был наэлектризован людским отчаянием: дети на руках (каким-то образом они догадывались об опасности, и это читалось на их личиках); мужчины, обремененные ответственностью за свои семьи; старики-ветераны и их жены, опечаленные тем, что снова война у порога; представители власти, которые хоть и стараются выполнять свой долг, тоже подавлены и испуганы.
Узнав, что ни одного поезда на Швейцарию не будет, Филипп и Катрин не упали духом. Никто, кроме них, не шел от вокзала в город, и, бредя против людского потока, парижский виолончелист и его жена чувствовали, что, гонимые каким-то безумием, они почти покинули мир живых. Не зная, куда они идут и где окажутся, они шли, упорно шли навстречу опасности, догадываясь, что скоро должны умереть.
Бульварами кто-то припозднившийся и отставший от своих еще спешил в сторону вокзала, но боковые улицы совсем обезлюдели.
– Здесь нет ни одной гостиницы, – сказала Катрин, оглядывая длинную улицу с жилыми домами, полупогруженными в летнюю тень.
Медный свет проливался с карнизов и труб, по-прежнему озаренных солнцем, а там, куда не пробивался солнечный луч, чернел мрак.
– В гостиницу мы точно не пойдем – немцы первым делом реквизируют их для офицеров.
– Тогда где же мы остановимся? Мы ведь здесь ни души не знаем.
– Поспрашиваем.
