Шестнадцатого августа автоколонны, похожие на те, что в 1940-м везли немцев на запад через Реймс, текли уже в обратную сторону, их стало даже больше, поскольку теперь, спустя четыре года, многие пути к отступлению были отрезаны, особенно на севере, где Германская армия потерпела сокрушительное поражение. День и ночь они вливались в Реймс, на грани между паникой и боевой отрешенностью. Теперь они не просто проследовали сквозь город, оставив лишь малую часть – небольшой гарнизон, как тогда, наступая на Париж, – теперь они остановились. Их было так много, что пришлось сворачивать на более узкие улочки, которые быстро запруживались военным транспортом, стоящим гуськом, бампер к бамперу, дымящимися полевыми кухнями, возбужденными солдатами в камуфляже и оборонительными позициями на ключевых точках, обложенными мешками с песком, где устанавливались противотанковые орудия, злополучно известные восьмидесятивосьмимиллиметровки, вытянувшие дула вдоль бульваров или поперек площадей, расчертив все въезды на секторы обстрела.
Немцы с улицы Миньонов разграбили пекарню в первые же полчаса, забрав муку, сахар и масло, и с той поры Миньонам не удавалось выйти из дому, чтобы пополнить запасы. Да и вообще в городе мало где можно было добыть продовольствия, разве что выпросить у стоящих на бивуаке немцев. Воды в доме было достаточно, зной ослабел, Жак не осмеливался покинуть дом, все хранили относительное спокойствие и ждали. В сумерках, когда сгустились тени и с улицы стало невозможно что-либо заметить в щели отдушин, Филипп выглянул наружу и сообщил:
– Вокруг около тысячи немецких солдат. Грузовики, полугусеничные вездеходы, бронетехника. Танков нет. Мы бы их в любом случае услышали. Четыре полевые кухни, все дымятся.
Позднее Миньоны принесли Лакурам кое-что из немецкого полевого рациона – картофель и маленький кусочек сыра.
Миновала неделя, части, стоявшие на улице, внезапно собрались и ушли, но их тут же сменили другие, с почти таким же транспортом и вооружением, разбившие лагерь почти в тех же самых местах. Прибывающие и отбывающие звучали одинаково: хлопали ремни по металлу, урчали, заводясь, двигатели, позвякивали складываемые штативы, щелкали смазанные оружейные затворы, раздавались громкие команды, последний громкий свисток перед выступлением, а затем рев моторов отъезжающего транспорта. И каждая новая волна ударяла в дверь пекарни и требовала провизии. Когда интендантам-снабженцам говорили, что продукты кончились, они проводили принудительные проверки кладовых. Некоторые хотели даже провести обыск наверху, вдруг хозяева там укрывают продукты. Это было крайне опасно, но Мари Миньон – добродетельная женщина с большим материнским авторитетом, сообщила им, что первые прибывшие части забрали все.
– У нас теперь есть только то, что вы сами нам даете, – сказала она со всей искренностью. – Иначе мы умерли бы с голоду. Нас трое, и мы почти ничего не ели уже неделю.
Затем в отступлении настала пауза. Некоторые части вернулись в город с востока, а те, что пришли с запада, стояли на месте. В общей сложности двадцать пять тысяч человек пехоты заняли позиции в городе и вокруг него. Лагерь, разбитый внизу, теперь излучал иную энергию, более сильную и негромкую, солдаты готовились к бою. Линии связи тянулись от только что организованных штаб-квартир к многочисленным командным пунктам в недавно реквизированных зданиях. Противотанковые «ежи» перегородили улицы, ощетинившиеся зенитками и пулеметами. Артиллерийские батальоны заняли позицию в пределах досягаемости Марны, и существенная часть остатков люфтваффе – две группы по сорок истребителей в каждом, а может, это одна и та же группа дважды пролетала на бреющем полете – никто не знал наверняка, – будоражили город, словно хотели обмануть замершие в ожидании войска, внушив им ложную уверенность.
Однажды вечером во время этого накопления войск Луи Миньон просунул голову в люк, чтобы посовещаться с Филиппом. Оба были при Вердене и тревожились, что Реймс могут сровнять с землей – бомбами, артобстрелами, а то и тем и другим. Они решили, что, если начнется бомбардировка, Лакуры спустятся в убежище вместе с Миньонами. Лакур назовется кузеном из Парижа, а документы якобы будут забыты наверху в спешке. Возможно, никто из немцев в подвал не полезет. Или им не до вопросов будет в ожидании воздушной атаки. Жалко, если перед самым освобождением Лакуров раскроют или их и Миньонов разорвет снарядом на куски, их кровь и плоть смешается с плотью и кровью немцев, из-за которых они прятались. Гражданские, кто мог, сбежали в меловые пещеры в окрестностях Реймса, знаменитые тем, что хранили большую часть самого выдержанного шампанского в мире. Миньоны – отец, мать и сын – решили, что они лучше выживут или погибнут вместе со своими гостями, чем бросят их на произвол судьбы. Но в субботу 26 августа телефонисты снова смотали только что проложенные кабели, немецкие генералы погрузились в свои щеголеватые, отделанные никелем авто и укатили, не дожидаясь рассвета, а утром за ними последовали войска. Город так был забит людьми и техникой, что опустел он лишь через два дня и две ночи непрерывного поспешного движения. Полностью немцы потеряли контроль над городом 28-го числа, а те, что еще оставались, сражались с бойцами Сопротивления и передовыми частями «Свободной Франции». К вечеру 29 августа американские танки были уже на подступах к городу и въехали в центр еще до восхода солнца 30-го числа.
В то утро толпы народа хлынули на улицы и главные площади. Повсюду развевались триколоры. Жак сходил на разведку и вернулся, торжествующий и радостный, сообщив, что были только незначительные перестрелки, несколько убитых. Все кончилось. Тем не менее то тут, то там попадались небольшие отряды немцев, заблудившихся или угодивших в ловушку. Некоторые из них только теперь прибыли с юга, сделав крюк после бегства из Парижа. Никто не знал, сколько в городе немцев, но их точно оставались ничтожные горстки, и все они пытались удрать окольными путями, пока американцы не заблокировали главные дороги.
– Что это? – спросил Жюль, услышав отдаленные отголоски Марсельезы.
Боясь, что песня может как-то, при трудновообразимых обстоятельствах, выдать Жюля, родители его ей не учили.
– Марсельеза, – объяснила сыну Катрин. – Это песня Франции. Люди поют ее, потому что счастливы, что немцы убрались.
Она четыре года шептала – шептала и сейчас.
А Филипп тем временем сел, зажав виолончель между колен. На этот раз у него в руке был смычок. Сейчас он заиграет, и музыка зазвучит. И Жюль услышит музыку не сквозь стены, не издалека или мысленно.
К месту было бы сыграть Марсельезу, но Филипп выбрал не ее. Он хотел, чтобы первая музыка, которую услышит его сын, отражала не просто земное величие, но нечто куда более могущественное. Филипп выбрал хоральную часть из кантаты Баха, которую перед войной он переложил для виолончели и которую, несмотря на отсутствие звука, слышал почти каждый день все четыре года пребывания в укрытии, – Sei Lob und Preis mit Ehren. Даже для еврея, скрывающегося в Реймсе, в 1944 году не имело никакого значения, что это христианская музыка и автор ее – немец, потому что она будто родилась из божественного света, эта совершенная музыка, радость, выраженная через скорбь, подобная сверкающим лучам, что прорывались сквозь мрачные тучи, озаряя их. Словно мать пела последнюю песню своему ребенку, уверенная, что, как и ее любовь, мелодия непобедима и превозможет все. Услышав музыку впервые в жизни – совсем близко и непосредственно, Жюль был потрясен и полюбил ее так, будто знал, что именно ей он посвятит всю свою оставшуюся жизнь.
