– Они тут прячут евреев, – сообщил вниз капрал.
Майор был более разочарован, чем зол, хотя его и раздражало, что он потратил попусту время и подверг опасности своих людей, поддавшись великодушному порыву, который, по его мнению, теперь ему швырнули в лицо. Он слышал сквозь стены хоть и отдаленную, но угрожающе явственную вибрацию по меньшей мере нескольких танковых соединений американцев и звуки далеких ликующих толп, похожие на бурлящие воды.
– Сколько?
– Двое. Одна кровать, два стула. Их тут всего пара.
– Сюда их.
В глубокой печали и безграничном страхе за себя и своего ребенка Филипп и Катрин покинули чердак, на который вошли четыре года назад, неуклюже протиснувшись через лаз. Помогая Катрин спуститься, и капрал и рядовой облапали ее грудь. Филипп это видел. У него все поплыло перед глазами, он остался на ногах и мог двигаться лишь под воздействием всепоглощающего императива – спасти своего ребенка. Он посмотрел на Катрин, она посмотрела на него. Одним-единственным взглядом они сказали, что любят друг друга, что понимают: смерть неизбежна, и все, что им осталось в этом мире, – надеяться, что Жюль, никем не замеченный, будет жить.
Жестокость сама себя питает, и это были СС. Филиппа и Катрин не повели под конвоем по лестнице, их пинками сбросили вниз. Когда они докатились до первого этажа, у Катрин были сломаны ребра и запястье, лицо все было в ссадинах и синяках. Филипп был изранен еще сильнее, но он не чувствовал иной боли, кроме невыносимой боли из-за неспособности защитить свою жену. Она глядела на него так, думал он, как будто он мог ее спасти. Миньоны в ужасе смотрели на все это, не сомневаясь, что их тоже расстреляют за укрывание евреев.
Будто желая продемонстрировать солдатам, оставшимся снаружи, что они выполняют свою работу, рядовой и капрал ударами прикладов вытолкали Катрин и Филиппа за дверь и приказали им влезть в кузов. Они были слишком изранены и не могли запрыгнуть самостоятельно, так что солдаты втащили их и швырнули на стальной пол, поставив на колени. Словно желая объяснить, почему их просто не расстреляли и не бросили на землю и почему он не собирается убивать Миньонов, майор сказал:
– Нам еще придется жить с Францией.
Затем он вскочил на подножку и влез в грузовик. Посмотрел по сторонам. Гул танков приближался. Подчиненные ждали его приказа, но он лишь поднял руку, чтобы они заглушили моторы и замерли. Он надеялся, что танки пойдут по бульвару и не заметят его маленький отряд, притаившийся в тени деревьев посредине квартала.
Жюль ни разу в жизни не бывал нигде, кроме чердака, и оба родителя всегда были рядом, они не расставались ни на секунду. Отсутствие их было невыносимо, да и игра закончилась. Он выглянул в люк. Полка была близко, но мальчик боялся. Правда, он сильнее боялся быть один, поэтому полез вниз. С полки ему пришлось прыгать. Он задержал дыхание и спрыгнул, зажмурившись, упал и покатился по полу. Перепуганный, но невредимый, он увидел лестницу. Раньше ему не приходилось видеть ступеньки, он по ним никогда не спускался, так что ему пришлось нелегко. Он двигался на четвереньках, задом наперед, ужасно боясь высоты. И все-таки он проделал этот путь длиной в несколько лестничных пролетов, и, хотя он немного растерялся в незнакомом месте, сквозь окно пекарни он увидел маму и отца, стоявших на коленях в кузове грузовика, видел спины Миньонов, видел всех солдат на улице. Он с силой толкнул дверь и хотел броситься к маме и отцу, но Мари Миньон прижала его к себе, напрасно надеясь, что немцы его не заметят.
– Это их ребенок? – спросил майор.
– Нет, – ответила Мари. – Это наш внук, христианское дитя, крещенное в католической вере.
Майор шагнул к Филиппу, у которого кровь заливала лицо, один глаз заплыл.
– Это твой ребенок?
Филипп повернулся и посмотрел на Жюля. Собрав все чувства в кулак, он ответил:
– Нет.
Он знал, что Жюль услышит это и не поймет.
– Это твой ребенок? – спросил майор у Катрин.
Катрин собрала все оставшиеся силы, чтобы не задрожать и не разрыдаться, но ответила:
– Нет.
Как и ее муж, она не взглянула на сына в последний раз и не пролила ни единой слезы – ничего труднее не было для нее за всю жизнь.
Майор выхватил из кобуры пистолет и приставил его к голове Катрин:
– Он твой?
– Нет.
Тогда он выстрелил.
Сердце Филиппа взорвалось в груди от бессилия и горя. Если бы его не застрелили следом, он все равно умер бы. Слишком многое ему пришлось пережить.
И только когда Филипп и Катрин рухнули и их тела скрыл борт грузовика, Жюль подал голос. Это было первое слово, произнесенное им не шепотом, и оно было таким громким, что эхом ударилось о фасады домов напротив.
– Мама! – крикнул он.
Мари уронила голову и тихо заплакала. Подошедший солдат попытался вырвать Жюля у нее из рук, но она не отдавала. Жак и Луи встали на защиту. У солдат были автоматы, и они находились слишком близко для стрельбы, поэтому, используя автоматы как дубинки, сбили Миньонов с ног. Они лежали на земле и ждали, что их застрелят. Жюль заковылял к грузовику. И, будто защищая бронированную машину от угрожающего ей четырехлетнего малыша, один солдат, убивший уже много детей, быстро нагнал его и обрушил приклад на детский затылок. Жюль увидел, как земля надвигается на него, а потом, прежде чем потерять сознание, почувствовал, как левая щека ударилась об асфальт.
Застрелив Филиппа, майор стал оглядывать улицу, держа пистолет в руке, как будто вокруг ничего не происходило. Но когда солдаты попрыгали в машины и наставили автоматы на Миньонов, ожидая приказа открыть огонь, майор заметил, что американский танк показался на бульваре в разрыве между домами в конце улицы, остановился и медленно стал сдавать назад.
– Уходим! – приказал майор. – Заводи!
Моторы взревели, солдаты упали за бронированный лист грузовика, и отряд СС, увозя с собой тела Катрин и Филиппа, рванул прочь, пока башня американского танка поворачивалась, чтобы взять их на прицел. Танк сделал один выстрел до того, как машины повернули за угол на другом конце улицы. Снаряд попал во вторую штабную машину, ее швырнуло поперек бульвара, но полугусеничному грузовику удалось скрыться за углом за головной машиной. Танк возвратил башню в первоначальное положение и продолжил свой прежний путь.
Мари подползла к Жюлю и притянула его к себе. Луи с трудом пытался подняться на колени.
– Он мертв? – спросил он жену.
– Нет, – ответила она. Кровь из левой щеки Жюля пропитала ее платье, когда она нежно прижала малыша к груди, баюкая. – Но как ему теперь жить?
Урок музыки
Как-то он выжил. Хотя всю жизнь Жюль хотел отправиться вслед за мамой и отцом в те пределы, перед которыми не испытывал страха по одной простой причине – родители были там, хотел, разделяя их поражение, как следует узнать их, почитать их и любить их еще сильнее, он тем не менее жил на полную, до конца избывая каждый день. Музыка не давала ему сбиться с курса. Ее волшебство объясняло все его существование, благодаря музыке откуда ни возьмись появлялась отвага, музыка проясняла то, что невозможно постичь, не владея ее языком, то, что, стоило музыке умолкнуть, оставляло по себе лишь убежденность и неуемное желание, сладкую тоску, как у человека, жаждущего вернуться в прекрасный сон.
