Он десятилетиями почти ни с кем не общался, кроме Катрин, Давида и нескольких знакомых официантов и продавцов в Сен-Жермен-ан-Ле. Привратник в бассейне теперь почти не замечал его. Однажды, но лишь однажды, он сказал, приметив, что Жюль уже несколько месяцев приходит дважды в день:
– Поздравляю, у вас теперь тело, как у Арно Шварценеггера. Но вы так себя изводите, будто собираетесь помереть.
– Благодарю вас, – ответил Жюль, швыряя полотенце в корзину и направляясь к выходу.
Воздух снаружи был до того холоден, что вода в его мокрых волосах превращалась в сосульки. Но, разгоряченный и румяный, он наслаждался ветром.
Он до сих пор так и не позвонил, но план уже созрел у него в голове во всей глубине, до мельчайших подробностей, как будто Жюль отрепетировал его уже тысячи раз. Необходимые исследования он уже провел. Осталось лишь привести задумку в действие, нажав несколько кнопок на телефоне. Начался новый семестр. Но Жюль не заметил этого, считая, что прежнюю жизнь он оставил в прошлом. Оставил – да не совсем, ибо ни один план не идеален.
* * *
Той зимой Сен-Жермен-ан-Ле казался бледнее, чище и умиротвореннее, чем Париж. Его камни не почернели от сажи. Дома здесь ниже, и поэтому было видно больше голубого неба, и, конечно же, поскольку городок находится на горе, в нем более ветрено. За исключением торговых часов, улицы были совершенно безлюдны, порой достигая совершенства деревенской зимней тишины. Как величественный лес и прекрасные дали, обозреваемые с холма, звали наслаждаться природой, так прозрачность зимнего дня и холод дочиста выметали город, успокаивали улицы и возвращали жителей к неподвижности и надежности жилищ, к раскаленным углям в очаге.
Такая зима – зима Рождества, огоньков удовольствий в темноте – часто заканчивалась промозглой сыростью, которая добивала стареющую зиму. Однако дождь и слякоть могут снова обернуться чудесными снежными хлопьями, а когда утихнет снегопад, земля слепит белизной, воздух чистый, а небо голубое.
Как-то в феврале, под вечер Жюль пережидал перерыв между предпоследней и последней серией упражнений. Во время этих интерлюдий он впадал в некое подобие наркотического сна, просыпался в поту и мгновенно замерзал, едва откинув одеяло. Выходить под дождь или мокрый снег было крайне неприятно, но он заставлял себя снова и снова. Все это настолько укрепило его, что даже вызывало опасения: он не собирался уподоблять свою жизнь будням молодого солдата в учебке.
Он замерз в легком тренировочном костюме, после дневного зимнего сна его то и дело охватывал озноб, как во время горячки. Разминка и несколько упражнений на растяжку его согрели, и он собрался было выйти из дому, когда кто-то бесцеремонно забарабанил в дверь. Наверное, это садовник Клод – он всегда так грохочет в дверь, словно холод и сырость самолично умоляют впустить их согреться в уютном доме у очага.
Разумеется, это оказался Клод, физиономия у него была красная, хотя в зимнее время он мало работает в саду, большую часть дня просиживает в сторожке, смотрит телевизор, потягивая некое подобие красного вина, которое продают в картонных коробках. Он появился из дождя и тумана.
– Там, у ворот, девушка стоит, – сообщил он. – Говорит, ей назначено.
– Что?
– У ворот девушка. Ей назначено, говорит.
– Ничего не понимаю, – сказал Жюль, в основном самому себе.
Но Клод понял буквально:
– Женщина, женского полу. Она стоит у ворот. Она, эта женщина женского полу, говорит, что у нее тут назначено – встреча, рандеву – с вами, Жюлем Лакуром.
– Это я понял.
– А сами сказали, что нет.
– Я имел в виду, что ничего не назначал. Никаких рандеву, ни с кем.
– Так ей и скажу.
– Нет-нет, я мог забыть.
– А что мне передать ей? Она с большим футляром.
– Пригласи ее войти.
– А если у нее в футляре автомат и она решила прикончить Шимански?
– Шимански здесь нет, и он уже не вернется.
– Он это всегда говорит.
– На этот раз все по-настоящему. Его сыновья продают дом. Новые владельцы – с первого сентября. Все меняется.
– Я этого не знал, – сказал Клод, явно расстроившись. Это было видно по лицу.
– Может, они вас оставят.
– Если не оставят, я устрою забастовку!
– Вы в профсоюзе?
– Нет.
– Наверное, у вас еще вдоволь времени, чтобы организовать профсоюз садовников, если начнете прямо сегодня. Однако скажите женщине женского пола, чтобы она вошла.
– Она знает куда ей идти? Она тут раньше бывала?
– Покажите ей мою дверь. И… Клод…
– Да?
– Вы ей что-нибудь обо мне сказали?
– Нет, с какой стати?
– Это хорошо, хотя то, что пришло мне в голову, к ней не имеет никакого отношения. Если кто-то еще придет ко мне, пожалуйста, ничего ему обо мне не рассказывайте.
– Ему? Кому это – «ему»?
– Да нет. Кому угодно, кто бы ни пришел.
– А что надо сказать им?
– Ничего. Поэтому я и прошу вас ничего не говорить. А после этого за каждого посетителя, которому вы ничего не сообщите, я дам вам двадцать евро. – Это было частью плана.
– Двадцатку? Вы уверены?
– Уверен. Идите, не заставляйте ее ждать… – он выглянул в окно, – под снегом.
* * *
Мокрый снег, подхваченный налетевшим с запада ветром, превратился в метель. Ветер приволок темные тучи, они мчались на восток над частоколом деревьев в парке, через запавшую прорезь Сены к натянутым, уродливым стенам Ла-Дефанс, а потом над Парижем, который привольно раскинулся в густом снегу, точь-в-точь Олимпия Эдуарда Мане на диване. Крупные хлопья летели наискось, почти параллельными линиями, то и дело закручиваясь вихрями, водили с ветром хороводы, взлетали, опадали, бросались из стороны в сторону, а иногда просто зависали в воздухе, будто конфетти на фотографии. Был уже вечер, почти стемнело, и время от времени снежный шквал до того ярился, что скрывал из виду сторожку.
Сквозь борьбу света и тьмы приближалась высокая и стройная женская фигура. Клод не соврал, женщина действительно несла за плечами громоздкий коричневый футляр. Между островами метели, подобно солнечному лучу, вспыхнули цвета – желтый, белый, золотой и чуть-чуть черного. А когда она подошла ближе, Жюль решил, что повредился в уме. Потому что эта юная девушка, идущая навстречу, показалась ему именно той, повстречавшейся ему в отеле в Беверли-Хиллз. Поначалу, поверив своим глазам, он думал, что это она.
Это была Элоди, в желтом шелковом платье с цветочным принтом, узор был если не в точности как на том платье из Калифорнии, то очень похож на него. Волосы Элоди, прежде прямые, теперь вились веселыми локонами. Жюль понятия не имел, что женщины вытворяют со своими волосами, – сам-то он каждый месяц стригся под машинку за десять евро – вот и все, разве что летом его прическа выгорала под солнцем и обретала несколько оттенков, но волосы Элоди сейчас были не песочно-золотые, как раньше, а насыщенного цвета оркестровой меди. Шелковое платье обнимало ее тело. Она была без пальто, но холод, похоже, ее не беспокоил. Шелк облегал ее живот, будто вторая кожа, и плотно обхватывал грудь. Элоди направилась прямо к нему, остановилась, замешкалась. Помимо того что она несла виолончель, у него не было никаких предположений, зачем она здесь, но само ее появление мгновенно изгнало прочь все его тревоги и заботы. Несколько секунд снег падал в полной тишине, убелив ее волосы, присыпав желтизну шелка на плечах. Легкий аромат духов прильнул к ней как отголосок торжества. Хотя она была изысканно одета, ее деловитая сосредоточенность усиливала ее красоту. Увидев его, она спросила:
