– Собираетесь на пробежку?
– Собирался.
Внутри, когда за ними закрылась дверь, она уточнила:
– В снегу?
– В молодости, когда я был солдатом в горах северной Африки, мне ночи напролет приходилось проводить в снегу. К этому привыкаешь, и появляется повод для гордости. На вас нет пальто.
– Мне не холодно. А что за горы?
– Алжирские.
– Я думала, снега там не такие снежные.
– В основном исчезают под солнцем на следующий день.
– Я вас отвлекаю, – сказала она.
Виолончель так и висела у нее на плече, не касаясь пола.
– Ничего. На сегодня с меня уже хватит.
– Чего именно?
– Я бегаю пять километров и километр проплываю. Дважды в день.
– Зачем?
– Мне надо пройти очень важный медосмотр.
– Вы не сможете его пройти, если умрете.
– Они так всегда и говорят, но что они знают? Можете положить ее на пол.
Она внесла инструмент в огромную комнату с роялем, поставила футляр на пол и посмотрела вокруг, вгляделась в стеклянные двери, ведущие на террасу. Сторожка, расположение, огромный земельный участок, роскошное шато…
– Не знала, что вы миллиардер.
– Я и сам не знал, – ответил Жюль. – Потому что я не миллиардер. Вы слыхали об Анри Шимански?
Она помотала головой. Будь Элоди старше, она бы о нем знала. Как это прелестно и пугающе, подумал Жюль.
– Фармацевтические препараты, реактивные двигатели, отели, корабли… банки. Этот дом принадлежал ему, а теперь – его сыновьям. Я присматривал за домом и давал уроки его бразильским отпрыскам.
– Кому, простите?
– Жена у него бразильянка, а мальчишки – сущие животные. Это его бесконечно огорчало. Он мечтал, чтобы они играли на фортепиано, стали врачами или артистами – справедливыми, достойными, честными, вдумчивыми.
– А они не стали.
– Нет. У них вид и повадки наркобаронов, ездят повсюду со свитой прихлебателей и шлюх, а в машинах музыка грохочет так, что трескаются несущие стены окрестных домов, эти молодчики избивают людей в барах, а потом платят им, чтобы заткнулись, дрыхнут до трех часов дня.
– Не в моем вкусе, – сказала она, присаживаясь на диван. – А куда вы пропали?
– Пропал? – удивился Жюль. – Когда?
– Вы не появлялись в консерватории.
– Зачем?
– Уже два урока. Я прождала все время. И никто ничего не знал, – сказала она, имея в виду администрацию, – так что уроки зачли, но я ничему не научилась.
– Какие уроки? У меня до весны никаких часов.
– Нет. Вы есть в расписании. У меня.
Жюль подошел к компьютеру и открыл расписание. Она была права.
– Мне никто не сообщил.
– Как часто вы проверяете почту?
– Вообще-то, совсем не проверяю. Если не ожидаю чего-то конкретного.
Не поверив, она переспросила:
– Не проверяете, если не ожидаете чего-то конкретного?
– Нет.
– О’кей, но, вообще, обычно как часто?
– Ну, может, раз в три недели. Я предпочитаю телефон или простые письма.
Элоди это настолько позабавило, что она засмеялась. Смех изменил ее, и он почувствовал одновременно огорчение и радость, так ему нравились эти перемены в ней.
– Так вы теперь моя студентка?
– Да, я же вам говорила.
Он отыскал в компьютере ее фамилию: Элоди де Шалан. Это имя он видел впервые.
– Весьма аристократическая фамилия.
– Была. Тысячу лет назад.
Жюль оглядел ее с ног до головы. Она совсем не была «странной», что бы там ни говорили другие студенты. Она была необыкновенная, просто дух захватывало.
– Я так не думаю, – сказал он. – Если ваши предки на самом деле были изысканны и величественны, то за тысячу лет ваш род нимало не утратил. А правда ли, что в детстве вы были, – спросил он, – как предположила одна из ваших сокурсниц, одинокой девочкой в доме, набитом книгами?
– Правда. Была. Из окна моей комнаты виднелись Альпы в снеговых шапках, и у нас было столько земли, что вокруг не было заметно ничего, сделанного человеческими руками. Бассейн, лошади и теннисный корт, но ни отец, ни мать в теннис не играли, так что я бросала мячик об стенку и играла на виолончели – этим можно заниматься в одиночестве, хотя, конечно же, – сказала она многозначительно и чуточку лукаво, – без учителя не обойтись.
– Чем занимается ваш отец? – спросил Жюль, подумав, что отец ее, наверное, достаточно молод, чтобы годиться ему в сыновья.
– Ни мамы, ни отца уже нет в живых. Отец пытался вкладывать деньги, чтобы заработать, но все потерял. Ему никогда не везло.
– А теннисный корт с бассейном? И все остальное?
– Наследство.
– Вы пришли, чтобы я отдал вам эти пропущенные мной уроки?
«Что я делаю?» – подумал он. И ощутил озноб и чувство сродни падению.
– Только если захотите. У меня была работа в Сен-Жермен-ан-Ле, и я подумала, что надо бы зайти, раз вы не появляетесь.
– Я очень виноват, простите. Я переоденусь, вы не против? Мне неловко давать уроки в тренировочном костюме. Вот если бы сейчас стояло лето и все вокруг ходили бы в шортах…
– Я пока настроюсь. Это ваша? – Она указала на виолончель Жюля, прислоненную в углу. – Разумеется, она ваша, просто я имею в виду, что она выглядит… как моя. Она не только что с полки.
– Нет. Это инструмент моего отца, и он очень старый, венецианский. Я слышал отцовскую игру лишь однажды.
– Почему?
– Позвольте мне переодеться. Вы захватили ноты? Имели в виду что-то конкретное?
– Нет.
– Тогда, полагаю, выбор за мной.
* * *
Когда Жюль появился снова, уже полностью одетый, выглядел он гораздо моложе и солиднее, чем в тренировочном костюме. Помимо всего прочего, он, пребывая в состоянии, близком к панике, пригладил расческой волосы, а покрой и воротник рубашки поло творят чудеса. Элоди заняла стул, стоящий напротив того, что находился ближе к виолончели Жюля, ее собственный инструмент непринужденно прислонился к ней, как задремавший ребенок, смычок висел в правой руке, расслабленно указывая кончиком в пол.
Прежде чем сесть, Жюль поинтересовался, не хочет ли Элоди чего-нибудь поесть или выпить.
– Спасибо. Я всю вторую половину дня провела на свадебном приеме, и музыканты наелись за вчера, сегодня и завтра.
– Помню, как сам играл на свадьбах, – сказал Жюль. – Иногда мы выпивали столько шампанского, что наша игра напоминала китайскую музыку. Мы страшно переживали, что нам не заплатят, но никто никогда не обращал внимания, потому что все остальные хлестали шампанское вдвое больше нашего. А новобрачные и так вообще никого, кроме себя, не замечают. Это я тоже помню. Будто в опиумном дурмане плывешь.
