– Достаточно телеграмм?
– Даже более чем, и я читаю их только по долгу службы. У нас есть мелкая сошка, которая стоит на утесе в Дувре и лает через Канал.
Уничижение паче гордости, как характерно это было. Не выпуская смычка, Жюль склонил голову и навострил уши.
– Но в самом-то деле, – не сдавался американец, – должны же вы знать, что происходит. Чтобы быть в курсе, я трачу по многу часов ежедневно.
– А я нет.
– Это как же? Как вам это удается?
– Мы имеем дело всего-то со множеством сюжетов, – сказал британский посол. – И они постоянно повторяются. Если не в точности, то все равно очень похоже. Я на дипломатической службе уже почти пятьдесят лет, и, когда что-то всплывает, а это происходит каждый день, мне довольно знать одну-две детали, отсылающие к тому, что я уже сто раз видел раньше. Мои молодые помощники всякий раз удивляются, как разворачивается ситуация. Так они учатся. Но я заранее знаю, что произойдет, и экономлю массу усилий. Они равняются на нас не потому, что мы умнее и догадливее – это не так, – просто мы там уже побывали. Все это очень красиво, пазы входят друг в друга, и, учитывая, что в моем возрасте необходимо беречь энергию, довольно гармонично.
– Я попробую, – пообещал американский посол. Но он был лет на тридцать моложе.
– Не сможете. Еще не время. Не сработает. Когда-нибудь, впрочем, все придет само. Вы даже не поймете как, и это прекрасный финал, словно оглядываешься на мир, будто он – пьеса в театре. Видишь всю картину целиком.
Услышав это, Жюль с нетерпением принялся ждать, когда же он обретет спокойствие, ясный взгляд и невозмутимость. Но у него не было иного выбора, кроме как снова окунуться в зарабатывание и траты, борьбу и достижения и все прочее, полагающееся ему в то время по возрасту.
Наверное, что-то в ее прежней жизни – то, как она росла, ее одиночество или врожденные черты характера – избавили Элоди от метаний. Она уже была человеком, чьи неуемные аппетиты в основном улеглись, а желания всей жизни стали лишь проблеском или смутным воспоминанием. В неуместно юном возрасте, которому присущи жизненная стойкость, прочность и сексуальный жар молодости, Элоди обладала мироощущением зрелой женщины, прожившей долгую и наполненную жизнь. В этом смысле Жюль очень подходил ей, хотя, как это ни жестоко звучит, лишь на краткий срок, возможно всего на несколько болезненных лет.
Теперь, когда все миновало и почти все было улажено, чувствуя себя в некотором смысле довольно богатым человеком, поскольку ему предстояло внести только четверть первого страхового взноса, и, таким образом, до августа у него оставалось свыше ста тысяч евро – больше тысячи в день, – Жюль решил чуть ослабить бдительность.
Страховка пойдет туда, где она необходима. Он проредил свое имущество и оставшееся отдал Катрин. Ренту он не платил, никому не был должен, и друзей у него как-то не осталось – и не ссоры тому виной, просто время дружбы истекло. Даже дружбы с Франсуа Эренштаммом, не порви они раньше. В отличие от британского посла, Франсуа по-прежнему был опутан всеми частностями жизни. Он был амбициозен и жаждал награды. Жюль не знал, то ли юношеская энергия Франсуа призвана утолять его неуемные потребности и аппетиты, то ли возрастающие аппетиты суть порождение юношеской энергии. Впрочем, это не имело значения, потому что, как и Жюль, Франсуа плыл в лодке без весел. И лодка эта стремительно приближалась к водопадам, до которых рукой подать. Уже и водяная взвесь выгибалась искристыми радугами у самого края. Там, за краем, мир был ярко-голубым, падение – бесконечным, и никому еще не удавалось заглянуть за его пределы. Теперь, когда оно было так близко, Жюль пристально вглядывался вперед, а слепец Франсуа по-прежнему старался поудобнее устроиться в лодке, сражаясь с каждым, кто пытался возразить ему насчет определений, слов, экономики, юриспруденции и идей – всего, чтобы он мог продолжать накапливать то, в чем скоро совершенно перестанет нуждаться.
Свой единственный оставшийся в расписании урок Жюль вел, скорее, по привычке, как застилал постель по утрам. Свободный человек не обязан застилать за собой постель, многие этого и не делают. А Жюль делал это всегда и всегда очень тщательно. Помимо ежедневных привычных занятий и покупки дорогих подарков Катрин и Давиду – они решили, что он ограбил банк, и это интригующе соответствовало его настойчивым планам насчет Швейцарии или Америки, – он проводил время в Париже или Сен-Жермен-ан-Ле, в лесу и садах, часами просиживая на лавочке под весенним солнцем – расслабленно, неподвижно, прислушиваясь к ветру.
Хотя он часто гулял в парках, на возвышенностях с интересным обзором и в других красивых местах, он находил красоту даже в многоквартирных высотках и индустриальных районах – весеннее солнце расцвечивало стены или клочки зелени, цеплявшиеся за пустоту, или проглядывало сквозь трещины в крошащемся бетоне. Его восхищали форма, тепло и дуновение ветра, оттенки цветов, переменчивый свет. Порой он гулял весь день, делал привал в ресторане и, даже не взглянув на цену, заказывал именно то, чего ему хотелось. Ему было все равно, что во время прогулок по какому-нибудь опасному району, а он частенько туда забредал, на него могут напасть и даже убить, хотя он считал, что лучше оставаться в живых до второго августа, когда «Эйкорн» очистит свои серверы. Спал он, когда ему хотелось, ел когда заблагорассудится и занимался тем, о чем всегда мечтал, с тех самых времен, когда только начал учиться музыке, но за что не отваживался взяться до сих пор, – Жюль сочинял симфонию.
Это пришло естественно и продвигалось медленно только из-за обилия составляющих крупной формы. Музыка снилась ему, звуча с безукоризненной точностью, превосходящей всю музыку на свете, он просыпался, размечал партии всех инструментов, а позднее – днем или вечером записывал их нота за нотой. Ему и раньше постоянно снилась музыка, но он никогда ее не записывал. Не только из-за того, что, как ему казалось, у него вечно не хватало времени, просто музыка эта казалась ему слишком близкой к Бетховену – не Моцарту или Баху, а именно Бетховену, – и он считал, что никому не интересна бетховенская фантазия Жюля Лакура величиной с симфонию. А теперь стало все равно, интересна она кому-нибудь или нет. Жюль записывал ее, потому что она просилась на бумагу, и он подсчитал, что если сумеет не сбавить темп, то закончит к концу июля. Он беседовал, порой часами, со своими родителями, которых почти не знал, беседовал с Люком, воображая его взрослым юношей, с Катрин и с Жаклин. Он мерил шагами огромную комнату, жестикулируя и громко разговаривая вслух, особенно с фотографией Жаклин, но не так, будто она была здесь, а словно хотел докричаться до кого-то по ту сторону ледниковой расщелины или небольшой реки. Он разговаривал с Катрин так, как никогда не мог поговорить с ней, когда они оказывались вместе. Он рассказывал родителям, как сложилась его жизнь, заверял их, что всегда помнил о них и всегда будет помнить. И еще он разговаривал с Элоди, прося прощения за то, что позволил ей пойти у него на поводу, или за то, что сам пошел у нее на поводу, – тут он не был до конца уверен.
В начале мая ему вздумалось посетить Лувр. Не обучения ради, не для культурного развития, а просто, без каких-либо интеллектуальных экзерсисов, посмотреть на живопись и скульптуру, отдаться дуновению красок и форм, как если бы какой-то музейный начальник приказал распахнуть окна и двери и свежий воздух весны наполнил галереи.
