– А если вас тоже любят в ответ? Разве не может любовь оттянуть неизбежное?
Он думал: «Она молода. Какое бы чувство она ни испытывала ко мне, оно исчезнет через день или два, и так и должно быть».
– А если вы любимы так, что при этом не важно, сколько вам лет, не важно, что вы умрете и когда это случится? – не сдавалась она. Ее великодушие само по себе было прекрасно, но ему пришлось ответить честно.
– Ничего не изменится, – сказал он, предполагая, что она взорвется от боли или гнева, особенно когда он продолжил: – Уже стало традицией на этом факультете, что юные, восхитительные девушки связываются со старыми дряхлыми музыкантами, вроде меня. Это неправильно. – Вот теперь-то он точно был жесток и ожидал, что она рассердится.
Но Элоди поступила совершенно необычно. Не уступая и не подавая ни единого признака смятения – волнение, да, было заметно на ее лице, – она сказала:
– Я понимаю. Я перевелась к Левину, когда почувствовала, что вы не хотите, чтобы я приходила к вам. Сказать по правде, я играю лучше, чем он, потому что у него совсем нет чувств. Он хорош лишь в чисто техническом смысле, и я действительно должна покончить с ним.
Жюля ее спокойствие сразило наповал.
– После моих слов я ожидал чего-то иного, наверное, взрыва.
– От меня?
Он кивнул.
– Только не от меня. Я не умею взрываться. Но я хотела бы завершить курс с вами, частным образом. У вас дома, до середины июля, когда я уеду в Лион. Вы, наверное, помните, что я сама пришла к вам. Что я хотела, чтобы именно вы меня учили. И я все еще хочу этого. Я могу платить за уроки, но не буду вам предлагать, зная заранее, что денег вы не возьмете.
– Я удивился, что вы пришли ко мне.
– А почему я пришла, как вы думаете?
– Не знаю. По распределению? Кто-то отозвался обо мне как о хорошем преподавателе?
Она покачала головой, показывая, что причина в другом:
– Я слышала, как вы играете. А потом увидела, как вы вышли из какого-то здания в Городе музыки. Это было на углу, в десяти метрах от меня. Вы остановились, чтобы посмотреть на дерево – на то, как ветер играет листвой в солнечном свете. Я была поражена, заметив, что из-за этого вы пропустили автобус. Вот тогда-то все и случилось. Я поняла, что вы мне сказали. Вы правы. Ничего между нами не может быть, кроме музыки. Но одни люди влюбляются, пожав человеку руку, а с другими любовь случается так же необъяснимо – но по-другому.
Если под конец жизнь обретает характерные признаки искусства
Катрин говорила с отцом так, будто выковыривала занозу, глубоко засевшую в ее теле, набрасываясь на него с такой злостью, какой за всю ее жизнь Жюль ни разу не проявлял по отношению к ней.
– Сейчас весна, – вспылила она, – а не канун Рождества. И мы – евреи.
– Я знаю, – ответил он, слегка робея, поскольку знал, как опасна рыжая женщина в гневе. – Вообще-то, я знал это лет за двадцать до твоего рождения, не поверишь, я ведь тоже… в некотором роде.
– Так зачем тогда? Он даже не умеет складывать пазлы.
– Умеет. Вот же, складывает. Ладно, там написано «От трех лет. Двадцать четыре очень крупные детали». Смотри, он уже половину собрал.
Не обращая внимания на мать и деда, Люк по одной вынимал детали головоломки из коробки и медленно и осторожно, как человек, собирающий водородную бомбу, помещал их – пусть и не всегда с первого раза – на положенное место.
– «Бабар и Пер-Ноэль»! – с досадой выдохнула Катрин, когда очаровательный, нежный, летящий по голубому небу слон в красном наряде Пер-Ноэля обрел очертания.
– Я еще взял рыбную ловлю. Тематика не сугубо христианская, – сказал Жюль.
– Рыба-то?
– Ну, это не о хлебах и рыбах, во всяком случае; ты только посмотри на морду этого слона. То, что нужно каждому малышу, – такой добрый, дружелюбный, красочный. Другой мир – хороший мир. И что такого, если это Пер-Ноэль?
– Это неуместно, – не сдавалась Катрин, но ее гнев ослабел при виде Люка, очарованного невесомым Бабаром.
– Уместно. Неуместен был Питер Пэн.
Жюль немедленно пожалел, что припомнил Катрин ее промашку, и ожидал новой вспышки ярости. Она и правда вскинулась, гневно задышала, но внезапно глаза ее наполнились слезами – вот уж чего не стоило видеть Люку. Жюль протянул к дочери руку, и, секунду помедлив, она села с ним рядом и уткнулась лицом в отцовское плечо, чтобы Люк не слышал ее рыданий. И вскоре затихла.
Около месяца назад, пока готовился ужин, она включила музыкальный фильм «Питер Пэн» на английском. Катрин не слишком хорошо владела этим языком, чтобы понять, о чем поется в песнях. Зато тексты песен встревожили Жюля, но он ничего не сказал, пока не решился, хорошенько подумав, выключить телевизор, хотя Люк смотрел на экран, вытаращив глаза в буквальном смысле. И выключил, а бедный Люк вскрикнул так, словно упал и больно ударился.
Страна Никогдалия и припев песни: «Я не вырасту, я не вырасту…» – нанесли Жюлю такой же болезненный удар. Конечно, Люк ничего не понимал, от этого все было еще больнее, не понимала даже Катрин, пока Жюль не перевел ей слова песни. И она поняла. И согласилась.
– Ладно-ладно, в нашем доме этого не будет. Не сейчас.
Но это уже было у них в доме, в семье – настоящая беда, опасность, исходящая изнутри, таинственным и непостижимым образом несправедливо избравшая своей жертвой самого уязвимого и невинного. И борьба не становилась легче от предчувствия, что и снаружи тоже подступает враг, опасность, казалось, поджидала всюду, опасностью полнился даже воздух вокруг.
Когда, всего месяц назад, огромные толпы маршировали по Парижу, скандируя: «Смерть жидам!» – многие демонстранты улыбались и смеялись. Некоторые с легкостью закрыли на это глаза. За редким исключением, во Франции смерть не грозила окончательно и массово всем евреям, как в самом начале жизни Жюля. По правде говоря, несмотря на прошлое Жюля и несмотря на то, что ему пришлось защитить паренька-ортодокса тогда на мосту, сам Жюль не чувствовал угрозы. Невзирая на высокий уровень безработицы, преступность, массовые беспорядки и редкие убийства, центр Парижа и западные регионы были гостеприимны и безопасны.
Даже во время войны театры оставались открытыми, пекарни пекли, официанты сбивались с ног, матери водили детишек в парки, а голуби плескались в лужах. И теперь повседневная жизнь текла своим чередом, и евреи с легкостью забыли лозунг «Смерть жидам», который был лишь сиюминутным всплеском и ничем больше. Особенно для таких евреев, которые выглядели как Жюль, – светловолосых, похожих на немцев, англичан, скандинавов. По одной только внешности никто и никогда не смог бы вычислить в нем еврея. Так что, словно Марсель Марсо в любимом фильме из детства, он мог проходить сквозь стены или становиться невидимым. Да и к тому же Жюль не боялся смерти, он искал ее. Смерть не только исправила бы то, что он остался в живых, всегда считая это предательством, теперь она послужила бы и другим целям.
