Симфония – насыщенная, плещущая через край фантазия на тему баховской арии Sei Lob und Preis mit Ehren, – должна быть написана как дань уважения и перед лицом варварства, которое ни в первый, ни в последний раз не погубило Запад. Она должна быть написана, и не нужно ни имени, ни разрешения, ни заказа, чтобы допеть песню, которая начала звучать в Реймсе во время освобождения. Жюлю понадобилась вся его жизнь, событие за событием, испытание за испытанием, экзамен за экзаменом, провал за провалом, чтобы наконец понять, что ему предназначено сделать это с того самого мига, как отец сыграл последнюю ноту в своей жизни, и что если он сделает это, то каким-то образом, без объяснений, без причины, восполнит нехватку справедливости и любви в своей жизни и сможет наконец уйти.
Он не мог себе позволить отказаться от симфонии ради насущных денег для Катрин и Люка, но и потерять эти насущные деньги во имя ее написания тоже не имел права. Какое счастье было бы сочинить произведение не для публики, а просто для Элоди, для нее одной. Жюль немного сомневался в своей способности придумать что-то достойное и достаточно важное, чтобы вынести такую ношу, как посвящение юной женщине, у которой вся жизнь впереди. И, держа в уме Дэмиена Нерваля, если, конечно, это его настоящее имя, Жюль должен быть физически неуловим, чтобы его невозможно было выследить.
На самой нижней полке в книжном шкафу расположилась аккуратная полуметровая стопка бумаг: странное сочетание бланков, ватмана и нотных листов. Они накапливались здесь с тех пор, как Лакуры переехали в Сен-Жермен-ан-Ле. Нотная бумага в желтоватой, местами надорванной целлофановой обертке находилась в самом низу бумажной горы, эти двести нотных листов он купил еще в шестидесятых. Жюль вытащил пачку. Бумага чуть пожелтела, но не обветшала. Он положил ее на письменный стол и выдвинул его широкий и неглубокий центральный ящик. Несколько бутылочек чернил стояли здесь давным-давно, с тех самых пор, как он перестал писать чернильными ручками. Он вынул флакончик темно-синих, датированных 1946 годом, чтобы взглянуть, не высохли ли они. Не высохли. Семь десятков лет прошло, а чернила даже не загустели.
Он открыл кожаный футлярчик, служивший саркофагом набора перьевых ручек «Монблан», выудил оттуда свою самую любимую, довоенную, времен до его рождения, и оказалось, что перо у нее инкрустировано узором из древних засохших чернил того же цвета, что и выжившие в массивной «монблановской» чернильнице. Он десять минут промывал ручку под краном, набирая и выпуская горячую воду из резервуара, затем обтер перо бумажным полотенцем. Теперь у Жюля были все средства, чтобы найти убежище, окунувшись в прошлое на много лет назад, чтобы исполнить предназначение, которое он чувствовал еще в молодости, но так и не мог сформулировать. Бумага, чернила и перо замерли в ожидании. Им было невдомек, что произошло за все эти долгие годы.
* * *
Некто, всегда обедавший в одиночестве в ресторане, предпочитавший кролика в пиве, носивший черные костюмы из лоснящегося шелка, был длинен и колюч, как забор из сетки-рабицы, он взбегал по ступенькам с агрессивным напором, подпрыгивая на негнущихся ногах, – так цирковые карлики неуклюже вспрыгивают к рампе, – так вот, этот некто совершенно не случайно носил имя Дэмиен Нерваль. Неизвестно, то ли человек стал таким под воздействием своего имени, то ли нарочно сменил его, потому что Дэмиен Нерваль больше соответствует его личности, чем какой-нибудь Мутон де Баран. Но по той или иной причине он был тем, кем был: враждебным, ненавидящим, устрашающим извергом, при этом излюбленным приемом он избрал холуйское подобострастие, усыплявшее бдительность добычи. Он существовал за счет того, что большинство людей стараются избегать конфронтации, и он всегда предоставлял им такую возможность – узенькую щель, проскочить в которую они могли, лишь оставив ему именно то, за чем он явился. Но ему еще не приходилось сталкиваться с человеком, настолько обреченным и преданным, каким был Жюль Лакур.
Жюль Лакур, у которого, как думал Нерваль, не осталось ни тестостерона, ни мышечного тонуса. Учителишка музыки. Больничный пациент, едва живой, свалившийся в проход вагона поезда. Дело не затянется. Нервалю было сорок пять – прекрасный возраст на пике сил и опыта; за спиной его стоял «Эйкорн» – могущественная, несокрушимая, ворочающая миллиардами долларов махина, агрегат без души и без разума, но зато обладающий тысячами адвокатов и множеством законов, которые годами целенаправленно варились по его рецептам в законодательных кухнях всего мира. Жюлю Лакуру не занять надежную позицию против союза этих сил. Однако профи ничего не принимают как данность, а Нерваль был истовым профи.
Жюль обладал опытом, на три десятка лет превышавшим опыт Нерваля, да и еще много чего имелось у него в запасе, и не в последнюю очередь – дух человека, который верил, что его наивысшая обязанность – умереть. Всю свою жизнь он прожил в альтернативном нравственном измерении: там, где день за днем любовь и верность закаляли душу, как сталь, способную противостоять уничтожению. За десять с лишним лет до рождения Нерваля, в летний зной и зимнюю стужу, Жюль уже был солдатом в горах северной Африки. С четырех лет у него выработался иммунитет к страху смерти. Он шел вперед, посвятив себя своему ребенку и жизни ребенка своего ребенка, и не существовало в мире преград, способных заставить его свернуть с пути.
С детских лет он боролся с Богом в споре, который превзошел надобность молиться или вопрошать. Он очень сильно любил и почти ничего не боялся, всегда глядя прямо в лицо превосходящей силе, ее высокомерию, ее самодовольству, и внутреннее противостояние питало само себя, росло и крепло.
Все несколько дней до появления Нерваля Жюль усиленно штудировал медицину. Это было нетрудно, поскольку он запланировал встречу таким образом, что руководить ею будет он, а не Нерваль, который и не подозревал о заблаговременной подготовке Жюля. Так что, когда Клод взнервленно объявил о приходе Нерваля, Жюль обрадовался, хоть это и значило минус очередные двадцать долларов.
Нерваль был поджар, темноволос, у него оказались резко очерченные скулы, сверкающие глаза и кривоватый рот, напоминающий полуухмылку хеллоуинской тыквы. Лицевые мускулы Нерваля при виде Жюля напряглись, и выражение лица его сообщило: «Я вижу тебя насквозь. Я обличаю тебя, и тебе не отвертеться!» Впечатление усиливал нервный тик, из-за которого, хотя он и не походил ни на болезнь Паркинсона, ни на какую другую хворь, почти непрерывно, словно поплавок на воде, голова Нерваля коротко подергивалась на шее. Влево-вправо. Вправо-влево. Ad infinitum
[61]. Он нелюбезно отверг предложение что-нибудь съесть или выпить, вместо этого уселся против Жюля в кабинете Шимански и без излишних проявлений человеческого любопытства, которое должно было заставить его восхититься окружающей обстановкой или хотя бы заметить ее, перешел непосредственно к делу.
Он любил подлавливать людей. Одни охотятся ради еды и сожалеют о том, что приходится убивать. Другие охотники наслаждаются и гордятся убийством, те самые, кто ходит в приподнятом настроении, проведя день в горах и оставив там на земле две тысячи застреленных птиц. Нерваль верил, что совершает правосудие, поскольку он следовал правилам и ни на секунду не задумывался о судьбе или мотивах тех, кто вздумал обвести компанию вокруг пальца. Никто не мог упрекнуть его – ведь он исполнял свой долг в законном порядке, но, исполняя его, Нерваль никогда не смягчался, принимая во внимание, что сам «Эйкорн» был настоящим мошенником: он подкупал законодателей и бюрократов, чтобы те разрешали страховые взносы, значительно превышающие покрытие расходов и всякую разумную прибыль, он яростно бился, отрицая претензии на выплаты, особенно с теми, у кого не было достаточного образования или адвоката, он подмазывал судей, он осуществлял незаконную торговлю, влияя на рынки с помощью огромного капитала компании, он вел черную бухгалтерию, он давал взятки аудиторам, он обирал независимых подрядчиков, не говоря уже о лживой рекламе, непробиваемых контрактах, монополистском контроле над некоторыми секторами и выписывании счетов, понятных, что твои иероглифы. Коротко говоря, Нерваль настолько не вдавался в нюансы, что из него вышел бы счастливый палач.
