Элоди, Жюль, Дювалье, Арно и Нерваль
Весь вечер Жюль не находил себе места. Хотя Элоди должна была появиться только завтра, он не удержался и зашел на сайт, куда имел доступ как преподаватель факультета, и прочел ее адрес на бульваре Бурдон. Его трясло, словно он совершал преступление.
– Так, хватит! – приказал он сам себе вслух, надеясь, что это его образумит.
Но не помогло, и, выйдя из дому, он поспешил на станцию городской электрички.
Пока он ехал в Париж, волнение все усиливалось, но Жюль отправился не к площади Бастилии, а, наперекор себе, – в свой университетский кабинет, надеясь, что его одержимость рассеется по пути и он сможет спокойно вернуться домой. Он уселся за стол и включил лампу, но в неожиданно вспыхнувшем сиянии видел лишь одно – ее лицо. Попеременные всплески влечения, страха, восторга и чего-то похожего на дурноту заставили его в конце концов вскочить на ноги и помчаться сломя голову в сторону набережной де-Л’Арсеналь, где баржи приставали к берегу прямо напротив ее дома.
От его кабинета вполне возможно было добраться пешком до Города музыки, но из чувства самосохранения он никогда этого не делал даже днем. И мосты пересекали Сену таким образом, что он вполне оправданно мог бы пройти мимо ее дома. Но сейчас уже поздновато. Какое-то ужасно приятное безумие подгоняло его, то ему казалось, что последствия могут быть только самые счастливые, а мгновение спустя он уже думал, что это будет конец всему. И все-таки он шел. Даже мимо Питье-Сальпетриер.
Мысли его метались, пока голова не закружилась от чувства вины, надежды, удовольствия, и он шел, как будто вот-вот упадет ничком. Он должен хотя бы взглянуть на дом, в котором живет Элоди. Он почувствовал, что обожает – до дрожи, прокатившейся по всему телу теплой волной, – ее невинность и безыскусный шарм, который она не смогла сдержать, когда приписала после адреса: «верхний этаж». Просто запись в компьютере. В таких подробностях нет нужды. Каким-то образом это был знак, символ ее добродетели.
Ведомый и подгоняемый как будто против воли, но на самом деле именно согласно ей, он пошел прямо к Ла-Питье. Временами память оказывалась настолько сильна, что ему чудилось, что Жаклин все еще здесь и что она жива. Если он свернет в древние, навевающие уныние пределы Ла-Питье, то сможет ли пройти мимо желтых навесов, банановых пальм, усталых медсестер и докторов, выходящих после дежурства, подняться в палату, где умерла Жаклин и где она будет ждать его – живая, чтобы рассказать ей, даже если встреча продлится всего мгновенье, рассказать, как сильно он любит ее, как безумно по ней скучает, как больше всего на свете мечтает оказаться с ней рядом и что теперь он знает, так оно и будет. Сможет ли он сделать все это? Она будет пахнуть морем – из-за внутривенных растворов, которые струились в ее теле перед самым концом, но это не имеет значения. Ноги сами ответили на вопрос, и вот он уже шел по мосту через Сену.
А когда он оказался на правом берегу, то, несмотря на острейшую, почти физическую боль вины, все его чувства обратились к Элоди. Он хотел ее так, словно снова был молод, как будто после любовного соития не возникло бы неизбежного: «А что дальше?» – а, наоборот, словно по волшебству, исчезли бы пятьдесят лет, разделяющие их. И снова двадцать пять, и не подыхающая кляча, а молодой, полный неосознанной энергии, не ведающий, что ждет впереди, за исключением того, что наступление конца можно не увидеть и не почувствовать.
Продвигаясь вдоль канала по западной стороне бульвара Бурдон, он миновал полицейский участок и подошел к ее дому, который оказался гораздо ближе к площади Бастилии, чем он думал. А если он натолкнется на нее на улице? Что он скажет тогда? Он боялся и желал этого. Вокруг было тихо. На самом верхнем этаже, в ряду крошечных мансардных окошек, верхняя часть которых утыкалась в карниз крыши, одно окно светилось, ее светом. Она была прямо тут. Стоит только нажать кнопку звонка, и она сойдет к нему. И все может начаться или закончиться.
Среди множества подробностей жизни Элоди, о которых не знал Жюль, была и такая: Элоди носила контактные линзы – без них она была ужасно близорука. Дома по вечерам она их снимала и надевала очки, прозрачные стекла очков увеличивали глаза, придавая им поразительное совершенство и ясность – небесную ясность, – оправа и дужки очков в обрамлении ниспадающих волос делали ее еще более прелестной и неотразимой. Наверное, если бы он увидел, как уютно она устроилась на кровати, поджав под себя ноги и погрузившись в книгу, как медленно и осторожно она тянется к чашке чая, не отрывая взгляда от страницы, сосредоточенная и восхитительно прекрасная, он бы, наверное, не так ревностно держался своих обещаний.
Жюль сделал шаг к двери, но тут же подумал, как неловко и по-дурацки это выглядит, когда старик ухлестывает за молоденькой девочкой, а он знал, что стар, знал, что не по-мужски выкидывать подобные фортели, явственно показывающие его неспособность признать себя нынешнего и достойно нести свой груз. Он развернулся спиной к двери лицом к пустой улице и побрел прочь, чувствуя горечь невосполнимой утраты.
* * *
Одно дело, когда слетевший с катушек безумец убивает жену и детей, два часа сидит в машине с пистолетом у виска и, прежде чем кто-нибудь пронюхает, что он натворил, нажимает на спусковой крючок. Расследование закрыто, остается только скорбный труд по сбору улик и свидетельских показаний, но после первых нескольких дней на месте преступления это в основном бумажная работа, и обычно все сворачивается за неделю или две. Обдолбанный идиот грабит бакалейную лавочку и убивает старуху-марокканку, стоявшую за стойкой. Свидетели видят его покоцанный «фиат» и запоминают часть номера. Еще они замечают цветочек, привязанный к антенне, чтобы идиоту было легче отыскать свою машину на стоянке или после ограбления лавочки. Десять минут спустя он уже мчится на красный свет, задние фонари не горят, глушитель волочится следом по асфальту. Два патрульных тормозят его. Идиот удирает. Они его преследуют. Он достает пистолет. Они стреляют. Дело закрыто и опять-таки через неделю сдано в архив. Совсем другое дело – тщательно спланированное убийство или убийство неустановленного лица; такие дела могут тянуться несколько лет, да так и остаться висяками. А если ты полицейский, то для тебя это означает работу, на которую ты ходишь месяц за месяцем, вкалываешь там как проклятый сутками, иногда с перерывами, но никогда ее так и не заканчиваешь. И чувствуешь, что жизнь твоя проходит зря, что мир жесток, опасен и невыносим и не видать тебе счастья в этом мире.
Несколько месяцев прошло с тех пор, как Дювалье Саиди-Сиф и Арно Вайсенбергер начали расследовать дело об убийстве на мосту Бир-Хакейм. Их главный свидетель Рашид Бельгази, убежденный, что «Комеди Франсез» – это киношка, где показывают порно, сказал, что он сообщил им все, что знал, и ему разрешили покинуть Париж. Теперь он исчез. Семьи убитых парней оставались бесправными и удрученными. Они не подавали никаких дополнительных ходатайств, тем более в министерство, а их общины недавно взбунтовались было по какому-то другому поводу, но быстро угомонились. Дело перешло в разряд забытых, во всяком случае со стороны интересовались им очень вяло. Зато Вайсенбергер, поскольку он был еврей, а свидетельства указывали на еврея, убившего двоих арабов, горел решимостью раскрыть его во имя справедливости, объективности и «лаисите». Саиди-Сиф, ненавидевший отбросы своего собственного народа, которые, презрев древние традиции, избрали неприкаянный и преступный образ жизни, подозревал, что события могли принять совершенно непредвиденный оборот, и старался не меньше Вайсенбергера. К тому же их преданность делу стерла все различия между ними и сблизила их в том, каким они надеялись видеть будущее Франции, хотя оба были настроены весьма скептически, сомневаясь, а есть ли вообще у Франции будущее.
