Они много-много раз пересмотрели записи с камер наблюдения в поисках того, что могли пропустить. Лабораторные отчеты им уже начали сниться. Они задействовали всех возможных информаторов, умоляя остальных коллег об услуге, и это ни к чему не привело. Как-то раз позвонил Ушар, поинтересовался, как продвигается дело.
– Несколько месяцев мы по восемь-девять часов в день просматривали записи с камер. Было весело, – сказал Дювалье.
Время шло, а единственное, что у них на самом деле было, – это гребной клуб. Каковы шансы, что тот, кто убил двоих парней и сиганул в реку, состоял в этом клубе и знал, что сможет выбраться на его причал и укрыться в лодочном домике, пока утреннее движение не замаскирует его побег? Планировал ли он это загодя? Тонкая и сомнительная ниточка, но у них была только она, и детективы ухватились за нее. Судья был тверд как кремень и не дал им добро на сбор ДНК у всех членов клуба. Запрос оказался слишком, донельзя широк, и основывался он лишь на крайне неправдоподобном предположении. Впрочем, судья сказал, что если они сузят список, то он выдаст им ордера, и обещал помочь, если им придется действовать за пределами Парижа. Ушар, ОСП хренов, палец о палец не ударил, и судье нравилось, что два молодых АСП так усердствуют. Так что они проверили каждого члена клуба, прежде чем проводить опросы, наносить визиты и просить разрешение взять пробы с внутренней части щеки. Все приходилось делать крайне вежливо и дипломатично, и на это понадобилось время.
Они много всего выяснили о гребных клубах. Купить недвижимость у реки практически невозможно, так что не имеет значения, насколько ты богат: если хочешь ходить на веслах в Париже, придется вступить в один из клубов и тесниться среди заплесневелых шкафчиков и мусорных корзин, которые, как правило, не выносятся, поскольку никто из членов клуба не считает это своей обязанностью. Было несколько миллиардеров или почти миллиардеров, хранивших свои лодки в продуваемом неотесанном эллинге, были и полунищие рантье, которые обедали или не обедали в зависимости от процентных ставок. Тут имелись ужасно заносчивые юристы, чокнутые профессора, скучные, как кирпичи, бизнесмены, несколько женщин, некоторые молоды, красивы и сложены как богини, пенсионеры, которые едва ли могли самостоятельно спустить лодку на воду и не выжили бы в драке на мосту, были тут даже полицейский и водитель автобуса.
Насколько легче работалось бы Арно и Дювалье, если бы удалось каким-то образом отсортировать евреев, которых не могло быть слишком уж много, но это категорически запрещено. Арно все равно попытался это сделать, сидя за компьютером в интернет-кафе, но, кроме фамилий и случайных предположений в статьях или постах, не сообщавших чего-то конкретного, в интернете ничего накопать не удалось. Пришлось им расследовать всех по очереди. Тех немногих, кто отказался дать образец слюны, занесли в список особого внимания после того, как проверили всех.
Интересное дело! Оказалось, что атлеты, занимающиеся одиночной греблей, имеют тенденцию жить в прекраснейших местах, в основном в особняках, а если уж это квартира, то на весь этаж, а то и больше, с дорогими террасами под яркими навесами, с множеством гераней и прекрасными видами. Для полицейских все эти визиты были очень познавательны и интересны. Они всюду и всегда ходили вместе. И у виновного, и у невинного гораздо меньше возможностей скрыть что-либо, сидя напротив двух дознавателей, совершенно разных по характеру мужчин, которые поддерживают друг друга и наблюдают. Это заложено в человеческой природе – двоим не так легко солгать, как одному, потому что в той же человеческой натуре заложено теряться под прицелом двух пар глаз, глядящих под разными углами.
Добравшись до Жюля, Дювалье и Арно предварительно все, что смогли, о нем разузнали, выяснили его адрес и даже посмотрели на «Гугл-картах», где именно он живет. Поскольку поместье было скрыто под множеством слоев доверенных фондов, Арно и Дювалье понятия не имели, что дом принадлежит не Жюлю, и на самом деле считали его богатейшим из миллиардеров, каковым он и был бы, владей он состоянием Шимански. Им не терпелось увидеть сады, внутреннее убранство, попробовать закуски и напитки, которые им наверняка предложат, как предлагали уже во многих других роскошных домах, и было любопытно осмотреть угодья.
Как-то не очень верилось, что престарелый миллиардер расшиб одному парню голову об опору, а потом съехал верхом на другом по каменной лестнице, убив бедолагу у подножия мастерским ударом в горло, а потом сбежал, нырнув в Сену. Но мало ли что бывает? А поскольку они все-таки были детективами, у них вошло в привычку сперва во всем разобраться, а уж потом действовать. Чем больше предварительной информации, чем больше времени поразмыслить, включить интуицию, тем лучше они подготовятся. Было в этом что-то от магии или, как любил говорить Дювалье, от искусства. Они появились следом за Элоди. Припарковались в укромном месте на улице, чтобы не бросаться в глаза, и принялись ждать, надеясь, что ощущение этого места подскажет им что-то неожиданное для предстоящей беседы.
* * *
Элоди была в желтом узорном шелке, в папке у нее лежали ноты, но футляр виолончели не оттягивал ее плечи. Жюль любовался девушкой, идущей от ворот к его дверям, и вдруг осознал, что никогда не видел ее издалека без инструмента. Даже виолончель не умаляла ее грации, но теперь, когда Элоди шла налегке, Жюль созерцал явление невероятной красоты. Когда женщина знает, что кто-то наблюдает за ней, она порой зажимается, становится неуклюжей, но Элоди ни разу не оступилась, не сделала ни одного неуверенного шага. В угасающем, по большей части отраженном свете солнца, которое теперь стояло высоко над западной Атлантикой, окутывая тенью восточную часть Сен-Жермен-ан-Ле, желтый блестящий шелк обрел сияние. Еще в первый раз Жюль обратил внимание, как плотно платье облегает фигуру Элоди. Но сейчас он не сводил с нее глаз, она приближалась, и он видел, как ее тело проступает сквозь ткань и ткань слегка движется, скользя при каждом шаге. Он знал, что если обнимет ее, прижмет к себе, то ощутит под ладонью нечто опьяняюще упругое и крепкое.
Когда они сели на те же места, что и в прошлый раз, она спросила:
– Почему мне не надо было привозить инструмент. Чем он плох?
– Нет, он у вас совершенно замечательный. Просто я больше не могу преподавать.
Она вопросительно посмотрела на него.
– Или, скорее, мне это запрещено. У меня церебральная аневризма, и я потерял сознание в поезде. Аневризма обернулась вокруг ствола головного мозга, во всяком случае вокруг его части, и поэтому операция невозможна. Я не должен так говорить. Она возможна, но риск повреждений или смерти настолько велик, что лучше оставить все как есть и посмотреть, сколько я еще проживу.
Это напомнило Элоди о смерти ее родителей, мучительную дурноту и ужас, который она принесла. Теперь те чувства, что она испытывала к нему, чувства, которые смущали ее, усилились многократно.
– Я купил страховой полис, что покрывает потерю трудоспособности, и теперь они говорят мне, что я нетрудоспособен. Это не так, но, если я стану выполнять хоть какую-нибудь работу, они ликвидируют полис. Этого нельзя допустить, страховка очень нужна тем, кто останется после меня. Поэтому я не могу сочинять или преподавать, даже в частном порядке, даже бесплатно. Бюрократия, публичная или частная, одинаково глупа и чудовищна.
