Якобы уступая жене, я согласился не курить в спальне. Обещал дымить только на улице. Но поставил условие: если на улице похолодает, я буду курить внизу, у открытого окна.
На третью или, возможно, четвертую неделю после того, как я начал курить, пока жена и дети спали, похолодало, по крайней мере, настолько, чтобы я мог оправдаться, если бы мне предъявили претензии. Так что я приоткрыл окно у дивана и подготовил образы в голове. Говорил себе, что позволю руке опуститься, кончик сигареты прижмется к обивке дивана. А потом я позволю сперва дивану, а потом занавескам задымиться и загореться. Подожду до момента, когда в своих фантазиях я звал жену и детей, а потом разбужу их в реальности, и все случится так, как я представлял. Скоро мы с семьей будем в безопасности, а дом – уничтожен.
Добившись этого, возможно, я снова найду загон, причем кони будут стоять, очевидно, живые.
И все же обивка дивана не загорелась, а только тлела и воняла, и скоро я прижал сигарету так сильно, что та потухла. Я нашел и закурил другую; результат остался неизменным, и я отказался от мысли о диване и сигарете.
Взамен обратился к спичкам и подпалил занавески. Как оказалось, они горели намного лучше – занялись сразу, заодно охватив пламенем и мои волосы с одеждой.
Когда я наконец в панике затушил свое тело, полыхала вся комната. И все-таки я продолжал действовать по плану. Я попытался позвать жену и детей, но, когда набрал воздуха, легкие заполнились дымом, и, закашлявшись, я упал.
Я не знаю, как пережил пожар. Возможно, меня вытащила жена, а потом вернулась за детьми и сгинула уже тогда. Очнулся я уже здесь, не понимая, как оказался в больнице. Лицо и тело покрывали сильные ожоги, боль была мучительной. Я спрашивал о семье, но медсестра не ответила прямо, а только велела молчать и спать. Тогда я понял, что моя семья погибла, что все сгорели в пожаре, а медсестра не знала, как об этом сказать. Моим единственным утешением было то, что дом – источник всех наших проблем – спален дотла.
Какое-то время я оставался один, под действием лекарств. Не могу сказать, как долго. Возможно, дни, возможно, недели. Во всяком случае, достаточно долго, чтобы ожоги зажили и сошли, чтобы прижилась пересаженная кожа – без чего явно обойтись было нельзя, – чтобы снова отросли волосы. Врачи наверняка потрудились надо мной на славу, ведь, должен признать, для неподготовленного глаза я выглядел точно так же, как до пожара.
Так что, как видишь, я знаю истину, и изменить ее будет не просто. Тебе нет смысла приходить ко мне со своими историями, нет смысла притворяться, что дом стоит на месте и никогда не горел в пожаре. Нет смысла притворяться моей женой, заявлять, что пожара не было, что ты нашла меня на полу посреди гостиной, где я лежал, уставившись в потолок, невредимый на вид.
Нет, я смирился, что я – жертва трагедии и сотворил ее собственными руками. Я знаю, что моей семьи больше нет, и – хотя пока не понимаю, зачем убеждать меня, что ты моя жена, чего ты надеешься добиться, – рано или поздно я все пойму. Ты чем-нибудь себя выдашь, и игра будет окончена. В худшем случае ты намеренно пытаешься меня обмануть, чтобы чего-то от меня добиться. Но чего? В лучшем случае кто-то решил смягчить удар, решил, если я поверю, что моя семья не мертва – или даже мертва по большей части и не совсем жива, – то меня можно убедить не поддаваться отчаянию.
Поверь: добра ты мне желаешь или зла, я надеюсь, что ты преуспеешь. Я бы хотел поверить, правда. Я бы с удовольствием открыл глаза и вдруг увидел рядом свою семью, целую и невредимую. Я бы даже смирился с тем, что дом стоит на месте, а между нами остается незаконченное дело, и что где-то еще лежат кони в ожидании, когда станут либо живыми, либо мертвыми; что мы все в каком-то смысле остаемся тем человеком у корыта. Я понимаю, что приобрету сам, но вот что получишь ты – не понимаю.
Делай, что хочешь: подорви мою уверенность, обведи вокруг пальца, заставь поверить. Убеди, что за моей спиной нет мертвецов. Если сможешь, думаю, мы оба согласимся, что тогда возможно все.
Три унижения
1
Во время операции ему отделили от головы ухо, разрезав нервы, чтобы добраться до опухоли, которая запустила пальцы под подбородок и по одной стороне шеи. Потом ухо приладили назад, пришили на место. «Нервами пришлось пожертвовать», – сказал ему врач, когда он очнулся, сбитый с толку, чувствуя тошноту. Теперь-то что поделаешь?
«Пожертвовать нервами», оказывается, означало, что связи между ухом и телом по большей части не осталось. Что-то еще было – он что-то чувствовал из-за того, как мертвая кожа прижималась к черепу, когда он пытался спать на боку, – но толку от уха осталось мало. Он мог его нащупать, найти пальцами, но в самом реальном смысле ухо уже не было его частью.
Разрезанный нерв подрагивал, пульсировал. Временами пациент почти чувствовал где-то внутри черепа, что ухо снова на месте, но это уже было не ухо. Он чувствовал, как оно пытается связаться с нервом. А потом на миг связывалось, и казалось, будто оно распускается как веер, и тут вдруг сжималось как кулак. Это уже не его ухо – уже не ухо, а самостоятельное существо, отдельное животное, крепко пришитое к голове, но только не его часть, нет, уже нет.
2
Были предчувствия. Еще до операции его завели в комнату, где стояло большое медицинское кольцо, пластмассово-металлическое, и поместили внутрь – не целиком, а только голову и шею. Медбрат – хорват или серб, если только не албанец, – без обиняков сообщил, что ему введут «контраст», и есть шанс, хотя и минимальный, что это его убьет. «Пожалуйста, подпишите здесь».
Он подписал. Терпеливо ждал, пока медбрат пытался ввести внутривенную иглу в руку, промахнулся, попытался опять, промахнулся, потом позвал другого медбрата, а тот болезненно, хотя и успешно, воткнул иглу в другую руку. Он лежал, пока койка, на которой он находился, рывками входила в кольцо, а аппарат внутри кольца закрутился и зажужжал. Тут жужжание прекратилось. «И все?» – подумал он с облегчением.
Но это было не все. Оказалось, это только тестовый прогон.
Когда его опять глубоко задвинули в кольцо и ввели так называемый контраст, он почувствовал припадок напряженной, невыносимой паники. Она продлилась недолго, всего пару секунд, но когда ушла, ему показалось, что он уже был другим человеком. Или, если на то пошло, вообще не человеком.
3
Месяцы спустя, когда он уже смирился, когда паника практически забылась, а ухо, хотя и глухое, снова стало казаться его частью, случилось кое-что еще.
Он заметил это не сразу, но потом все разворачивалось очень быстро. Через считаные минуты он уже лежал на столе. На нем был бумажный халат с дыркой, позволяющей высунуться наружу пенису, а безжалостно привлекательная медсестра ввела целый шприц новокаина через отверстие мочеточника, после чего перетянула пенис на середине.
А потом с вежливой улыбкой оставила его одного.
На пять минут – может, десять, – в палате был только он, старался не смотреть на перетянутый и обескровленный пенис, который где-то онемел, а где-то его покалывало. Пять или десять минут, может, двадцать. Но сколько бы времени ни минуло, все равно казалось, что прошло больше.
