Правда, что ли? Они играли в какую-то игру, где можно победить? Игру, в которой боль разрешается чувствовать только человеку с отсутствующей рукой – отсутствующей на три четверти рукой? Она так не думала. И в самом деле, со временем и с терпением, когда его боль сошла на нет и он научился не хватать отсутствующей рукой, скажем, стакан, от возмущения он перешел к утверждению – весьма разумному, как ему казалось, – «Но у меня же еще что-то осталось от руки. Пользуйся».
Но нет, все было уже не так. Теперь, когда он спал на боку, как всегда, а она придвигалась через простыню и закидывала на него ладони, то они обе действительно умещались на культе. Но одна ладонь постоянно соскальзывала и падала на его ребра. А если приподняться на кровати повыше, чтобы не соскальзывала одна ладонь, то тогда соскальзывала другая, съезжала по плечу на шею. И так, и так слишком низко. Да, правда, это означало, что подергивало только одну ладонь, а не две, но уснуть-то она все равно не могла. «Он что, не может просто надевать протез на ночь?» – на таких мыслях иногда она ловила себя в три или четыре утра. Но сама понимала, что просит слишком много. Врач сказал ему – сказал им, – что если он будет надевать протез на ночь, то не сможет его носить весь день без боли, напряжения и даже – в потенциале – собственных прострелов. Нет, несмотря на их отношения, она не могла просто попросить о таком – а даже если бы попросила, что-то ей подсказывало: он почти наверняка скажет «нет».
Так что месяцами она не смыкала глаз. Одну ладонь клала на мужа, а вторую держала в воздухе, на месте, где раньше была его рука. Держала, сколько могла, или водружала на мужа подушку, если он спал крепко и не спорил. Но все это было не то. В лучшем случае она добивалась какого-то раздражающего оцепенения. А его, убеждалась она все больше, было недостаточно.
Вот так поздно ночью, прислушиваясь, как рядом сопит муж, чувствуя начало щекотки в ладони, пока сон все не шел, она поймала себя на фантазиях о том, как хорошо спать с мужчиной, у которого не одна рука, а две.
Отсюда неумолимо последовало и остальное. Найти любовника было просто. Не потому, что она изголодалась по сексу, хотела снова обрести страсть или еще что-нибудь в этом роде, – нет, сказала она мне, снова натягивая простыню на грудь, она любила мужа страстно, хотела его и только его.
Нет, она все делала лишь ради того, что настает после. Ради момента, когда оба уже измождены, а любовник перекатывается на бок.
И когда он задремывал, она тайком натягивала свои шины, а потом осторожно помещала ладони на него. А потом, наконец-то, если все было в порядке, если он оставался на боку, не двигался и не возражал, что она на него наваливается, тогда она снова могла уснуть.
Дальше Рино
I
Бернт начал подозревать, что поездка какая-то странная, когда на окраинах Рино зашел в магазин, где один из шести проходов был целиком заставлен вяленым мясом. Наверху лежали знакомые копчености – бренды, рекламу которых он видел. В середине было что-то на вид местное, с одноцветной упаковкой, но все-таки вакуумной и с аккуратными этикетками. А вот в нижнем ряду лежали куски сушеного и копченого мяса в грязных целлофановых пакетах с завязками, без всяких этикеток. Он даже не знал, что это за мясо. Потыкал одну пачку носком кроссовки, а потом долго на нее смотрел. Когда заметил, что на него пялится продавец, тряхнул головой и отошел.
«Уже тогда надо было догадаться», – думал он часы спустя. Уже в этот момент надо было развернуться, проехать полмили до Рино и дальше не соваться. Но он говорил себе, что это всего лишь магазин. И даже не такой уж странный. Ну подумаешь, жители Рино любят вяленое мясо. Так что он тряхнул головой и поехал дальше.
Бернт впервые за десять лет покинул Калифорнию. Его отец умер, и ему об этом сообщили слишком поздно, чтобы успеть на похороны, но он все равно ехал в Юту, чтобы попасть на раздачу недвижимости, если от той еще хоть что-то осталось. Он был сам по себе. Его девушка хотела поехать, но в последний момент заболела. Чем, не знали оба, но она не могла стоять, сразу начинала кружиться голова. Чтобы поблевать, она буквально ползала в ванную. Такое состояние продлилось три-четыре часа, а потом так же неожиданно, как налетело, ушло. Но после этого она отказалась садиться в машину. А если болезнь вернется? Если ей так плохо, пока она лежит, рассуждала она, насколько же хуже будет в машине? Пришлось признать, что в этом есть логика.
– А тебе самому-то обязательно ехать? – спрашивала она. – Разве тебе не пришлют твою долю, где бы ты ни был?
Технически да, она была права, но Бернт не доверял своим дальним родственникам. Если не поехать, они сделают все, чтобы ему не досталось то, что он заслуживает по праву.
Она устало покачала головой и спросила:
– И что именно ты заслуживаешь? – Надо признать, это был хороший вопрос. – И разве отец не сказал тебе больше никогда не возвращаться?
Бернт кивнул. Так отец и сказал.
– Но у него нет права голоса, – заметил он. – Он теперь умер.
Так или иначе, она с ним не поехала. И может, думал он теперь, сидя за рулем, болезнь его девушки – за мили до Рино – стала первым звоночком, что поездка выдастся странной. Но откуда ему было знать? А теперь, забравшись так далеко от Рино, проделав такой путь, как он мог взять и просто развернуться?
В начале, чуть дальше Рино, он ехал и наблюдал, как шоссе 80 флиртует с рекой Траки: то подбирается, то снова отстраняется. Потом попал в россыпь домиков под названием Фернли, и река пропала из виду. На многие мили не было почти ничего, всего пара ранчо на засушливой земле. Бернт смотрел, как вдоль обочины позвякивает провисающая колючая проволока, а когда и она закончилась, отсчитывал время по металлическим знакам, торчащим каждую десятую часть мили. Через какое-то время исчезли и они, остались только выцветшие зеленые знаки, отсчитывающие мили, с цифрами, вытравленными белым. Думая о чем-то своем, Бернт наблюдал, как они приближаются, и наблюдал, как они удаляются.
Он думал об отце: когда тот был молод, то никогда не покидал дом без отутюженных стрелок на джинсах. Перед выходом всегда проверял, блестят ли туфли, даже если всего лишь собирался обходить свои акры, даже если знал, что туфли будут в грязи и песке, стоит сойти с крыльца. Такой уж он был. Бернт это ненавидел. Ненавидел его.
Он помнил, как отец стреножил задние ноги свиньи, протянул веревку через шкив над полом сеновала и наматал на колесо. Потом велел Бернту взяться за колесо и сказал: «Поднимай засранца и держи, и не смотри, что дергается. Я вскрою ему глотку, и тогда все – худшая работа позади. Тебе достается чепуха. Просто держи, пока из этого говнюка вся кровь не вытечет». Бернт только кивнул. Отец сказал «тяни», и Бернт начал крутить колесо. Свинья пошла наверх, визжа, вращаясь и брыкаясь. Отец стоял рядом, неподвижный, с ножом наготове и большим пальцем на самом краю лезвия, ждал. А потом одним взмахом рассек животному горло от уха до уха. Свинья еще боролась, кровь хлестала из раны и густела в песке. Бернт не понял, как та не попала отцу на туфли и штаны, но не попала.
