Детектив Эвенсона наблюдает и принимает участие в ребяческих суевериях, посредством которых новые верования и прочие братства отмежевываются от мира, внушают преданность и гарантируют безопасность своей пастве. В разной степени любые подобные организации, от «Черепа и Костей» до «Ложи Енотов»,
[3] ритуализируют свою внешность и правила членства. У многих групп есть настоящая униформа, другие же довольствуются общими вкусами, которые на практике нередко оказываются той же самой униформой. Вы видели сайентологов на марше в их флоридском оплоте, членов «Нью-йоркского атлетического клуба» на марше к особняку на Сентрал-парк-саус или шрайнеров на гулянке в отеле для конференций? Они же одеваются не как все, а как группа единомышленников. Рамси и Гус заставляют Кляйна облачиться в серые брюки, белую рубашку и (блестящая деталь) красный пристежной галстук. Вот что они носят – униформу безликих белых американских работяг. Кляйн на миг обращает на нее внимание, а потом забывает о ней. Как и читатель. Суть униформы в том, что она мгновенно забывается.
Перед тем, как детектив знакомится с Борхертом, необходимо провести у ворот дома определенный ритуал. Долг охранника – спросить: «Что требуется?» – а долг просителя – ответить самовосхваляющей формулой: «Будучи верными во всем, мы пришли лицезреть того, кто еще более верен». Эта чепуха кажется почти что пародийной, но бледнеет по сравнению с формалистской ерундой, что творится в крепости Павлов, где индивидуальность подлинных имен стирается, а любой ответ человека, обладающего в секте высоким статусом, следует изучить, чтобы понять, вдруг это пророчество или притча с высшим смыслом – «урок».
– Как тебя зовут?
– Я Павел.
– Неправда.
– Мы все Павлы, – ответил мужчина.
Кляйн покачал головой:
– Вы не можете все быть Павлами.
– Почему? – спросил мужчина. – Это урок?
– Урок? – сказал Кляйн. – Это что еще значит?
– Мне это записать?
– Что записать?
– «Вы не можете все быть Павлами». И все, что сходит с ваших уст.
– Нет, – Кляйн чувствовал, как внутри него растет странный ужас. – Не надо ничего за мной записывать.
«Странный ужас» – не то слово: Павлы решили, что он мессия, и намерены удостоить его чести быть распятым. Вторая сторона конфликта столь же кошмарна, как и люди Борхерта, единственная разница в их планах на Кляйна – они желают распять его как Варавву, а не как Иисуса. Тем не менее, Кляйн словно отмечен высшими силами. Он едва ли не буквально сеет ад, куда бы ни отправился по своим смертоносным делам, и, вопреки ничтожно малым шансам на выживание, кажется, что его нельзя убить. Все глубже и глубже погружаясь в реку крови, при этом целиком осознавая, что он теряет – и уже потерял – свою душу, Кляйн либо действительно становится святым, новым мессией, который приносит не жизнь, но гибельные Последние дни и Конец света, либо сходит с ума, слетает с катушек, едет крышей. К счастью, здесь Эвенсон сохраняет в тексте двусмысленность.
Вместо того чтобы четко сказать, кем стал Кляйн, автор выбирает более интересный путь. Пропахший (как можно представить) дымом, залитый кровью Кляйн прислушивается к звуку приближающихся сирен и, не зная, что делать дальше, уходит. Потом ускоряется, потом срывается на полноценный бег, спрашивая себя: «Куда теперь?» и «Что дальше?» Наверное, до Кляйна лишь один герой из великого произведения американской литературы с такой же пронзительностью задавал себе подобные вопросы. Это был Гекльберри Финн.
В послесловии к переизданию «Языка Альтмана», которое вышло в издательстве университета Небраски в 2002 году, Эвенсон описывает, что с ним стряслось, когда Церковь Иисуса Христа Святых последних дней – организация, где он вырос преданным и верующим мормоном, – решила осудить его творчество, якобы поощряющее насилие и низменное по своей природе. (Причем ни то, ни другое, судя по всему, не было выражено явно. Церковь предпочла укрыться за сложносочиненной бюрократической канителью, намереваясь взять Эвенсона измором, и в итоге потребовала, чтобы он доказал свою веру тем, что бросит писать. Человека решила обокрасть его собственная религия). Трудно не увидеть в сектах «Последних дней» мрачные пародийные версии мормонства, но все же это очень узкий взгляд. Конечно, без мормонства не обошлось, но там найдется еще много всего другого.
В начале послесловия Эвенсон рассказывает о периоде, когда жил в Сиэтле, учился и писал. Он служил советником епархии и иногда временно выполнял обязанности епископа. На этой должности он подбирал в отведенных местах потерянных, бездомных, иногда совсем опустившихся людей и просто катал по городу, беседуя с ними и пытаясь понять, как им можно помочь. Как он говорил, для его миссии важно было слушать то, о чем они говорили. Как минимум однажды оказалось, что человек на соседнем сиденье представляет серьезную угрозу для общества.
Заключение к послесловию повышает градус ситуации:
«Ты ехал в машине с человеком, который держал тебя под прицелом пистолета, а теперь он вышел из машины, и ты свободен. Все вокруг сразу стало странным. Ты уже не в том же мире, где был до того, как дуло оставило синяк на виске. Ты подозреваешь, что и сам стал другим человеком.
И теперь, когда ты свободен (если это действительно ты), есть только один вопрос: в чем заключается смысл твоей оставшейся жизни?»
Что ты делаешь, куда ты идешь, кто ты? После некой крайности все в жизни видится заново. Предметы вокруг те же самые – если только в них не кроются семена того, что с тобой случилось, – но все карты перерисованы. Не успеешь оглянуться, как потеряешься. Кто ты? Теперь это загадка, и ее можно решать всю жизнь, а в итоге окажется, что ты всего лишь человек, который всю жизнь решал загадку о том, кто же он такой. Но и это… и это – немало.
Далее в «Мастерах ужасов»…
Томас Лиготти
Ноктуарий
Театр гротеска
В ТЕМНЕЙШИЙ ЧАС НОЧИ:
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПОНИМАНИИ СТРАННОЙ ПРОЗЫ
Перевод с английского: Григорий Шокин
Что считать странным, никому объяснять не надо. Узнаем мы об этом на самых ранних этапах жизни. Самый первый ночной кошмар, самый первый горячечный бред посвящают нас во всемирное, но при этом глубоко законспирированное общество, пожизненно напоминающее о себе при столкновениях со странными вещами всевозможных форм и личин. Для кого-то они – сугубо свои, личные. Есть и такие, что признаются всеми, вне зависимости от веры в них. Они всегда с нами, просто ждут особого момента, чтобы мы о них вспомнили, а моменты такие у каждого свои.
Вот что я хочу донести до вас: странные чувства – фундаментальный и неизбежный жизненный опыт. И, как всякий опыт такого рода, он в конечном итоге находит свою форму художественного выражения. Одна из этих форм – weird fiction, так называемая «странная проза». Составляющие данное литературное направление истории являются сублимацией наших столкновений с неизведанным. В них все «странное» выставлено напоказ, как в музее, и может быть наглядно изучено.
