Митрополит вздохнул и отвернулся. Голос его зазвучал глухо:
– Не смиренный, не слуга, не раб, и волю свою в руцы Божии не предавший, а надо бы… Эх, чадо, своеумец Феодор… Неужто Он не лучше нас ведает, что нам надобно по чести, по вере и по правде? И ведая, неужто Он этого нам милостиво не дает?
Апокавк не желал делать того, к чему вынуждали его слова Германа, поскольку русский был ему симпатичен. Дал же Бог повстречаться магнаврцу с магнаврцем на краю света… Но ныне он, книжник Феодор, – патрикий Империи, служилец государев, и ему надо делать дело.
Грек поклонился Герману поясно, а затем сказал негромко, но твердо:
– Прошу тебя, владыко, отдай мне ядовитую хронику. Не своей волей молю тебя об этом, но волей великого государя царя нашего, а сверх того волею великого господина патриарха… На то у меня грамоты с печатями и от одного, и от другого.
Митрополит печально улыбнулся:
– Отдал бы и так. Суетно у нас выходит… о том обо всем поговорить бы как следует, да молебен бы отслужить Пречистой, да князю бы доложить, а ты – с места вскачь понесся… Не по-людски. Но ничего, ничего. Великому государю я не встречник и святейшему кир патриарху я не поперечник. И тебе подавно, чадо, не враг. Должно, сердце твое от страха воплем заходится: как бы скорее и вернее исполнить порученное дело… Оставь себе бумаги твои, ни к чему они мне. Возьми книгу, спрячь, где пожелаешь, хоть с собой носи. И – конец венчает дело. Не так ли нас с тобой, чадо, премудрые наставники учили мудрости древних?
Герман улыбнулся светлее.
Апокавк в восторге бросился ему под благословение. Целуя старику руку, он услышал спокойное:
– Ну, ступай, веселись. Утром Бога возблагодаришь, а ныне возьми келейника и догоняй князя Глеба с присными. Ступай же!
Ушел грек.
Герман промолвил ему вослед:
– Мы слишком любим закон. Мы мало соблюдаем любовь…
11
…Когда шли вместе с Глебом Белозерским и его людьми в воеводский дом, Хроника была при нем, в сумке. Апокавк не мог с ней расстаться. Он был счастлив. Он все время ощупывал сумку: не вывалилась ли?
Когда пили в палатах стратига, Хроника была при нем. Патрикий держал сумку при себе, даже когда над ним начали подшучивать: мол, вцепился… Он отвечал: важные государевы грамоты, не могу оставить. Гаврас смеялся, князь понимающе кивал, генуэзец смотрел изучающе, а каталонец без конца подливал. Ему привезли из-за моря хорошего вина, очень, очень хорошего вина – с родины. Грек пытался не захмелеть и был счастлив, чувствуя бедром острый угол дощатого переплета. Пока не захмелел, он вел себя как советовал один мудрый ромей старых времен: «Если ты грамматик или философ, старайся и видом, и речью, и поведением, и самими делами показать свои знания, чтобы твои занятия и размышления не остались втуне». Он риторствовал и философствовал… во всяком случае, на том отрезке пира, который остался в памяти.
Он был счастлив, когда отправился назад, в терем митрополичий, прижимая сумку к себе и чувствуя: Хроника – при нем. Рядом брел нотарий из русских и ратник из болгар. Оба сердились, что их послали сопровождать пьяного Апокавка в ночь-полночь, однако ворчать не решались. А грек всё думал крамольное: что если и впрямь судьба Империи повернулась бы иначе, к вящей славе? Великий царь Мануил I разгромил бы турок сам, без русских… Или сын его, Алексей, не умер бы от болезни в отроческие годы… Какой бы, наверное, вышел из него сильный и отважный василевс! Ведь львенок от льва рожден и по природе своей львом должен сделаться. А Мануил – лев истинный! Последний лев среди царей из греков… Как писал о нем мудрый Иоанн Киннам? «Царь, приняв осанку героя выше всякого мужества… схватился с врагами и весьма многих из них поразил мечом, а прочих заставил обратиться в бегство». Лев! Может, Империя сохранила бы величие и без русских… Греки ныне не первенствуют нигде, разве среди купцов, богословов и в свободных искусствах. Много власти взяли русские, назвавшись и став истинными ромеями. Но как они в ромеев превратились? Дружины, пришедшие из пределов Руси, остались в царственном граде Константинополе. Остались при Мануиле: он опасался удара со стороны турок. Остались, когда Мануил умер, при Алексее, их даже стало больше. И они уже начали прибирать власть, расточаемую беспечными эллинами… А когда троюродный брат мальчика, Андроник Комнин, попытался совершить переворот и сделаться старшим правителем, то ли регентом при Алексее, то ли царем вместо Алексея, дружинники подняли его на копья. Чуть погодя в Константинополь явился сам великий князь владимирский Всеволод и молвил тяжко: «Вам требуется регент? Я буду таковым при Алексее. Ныне беру на себя всю власть царскую». И вот Алексей умер… Не убит, не… хотя кто сейчас скажет наверняка? Больше трех веков прошло… Все полагают: умер, просто умер, да и всё. Так вот, именно тогда Всеволод перестал быть великим князем, превратившись в императора ромеев. Первого императора из русских… Правда, надо отдать ему должное, он бил сынов Моамета – турок, бил и грязных нечестивцев-франков, легко отбрасывая их от Константинополя. О нем в старой русской летописи сказано: “Много мужествовав и дерзость имев, на бранех показал. Украшен всеми добрыми нравы. Злых казнил, а добромысленных миловал: князь бо не туне меч носит – в месть злодеем, а в похвалу добро творящим. От имени его трепетали все страны… Всех, мысливших против него зло, вдал Бог под руку его, понеже не возносился, ни величался о собе, но на Бога возлагал всю свою надежду, и Бог покаряше под нозе его вся врагы его”… До чего же корявый язык! Да, велик Всеволод, но… он не эллин, он все же не эллин, нет… Не было в нем эллинского изящества. Вот император Мануил – истинный эллин, с каким величием умел он вести речь! Когда Мануила упрекнули в том, что скифы захватили большую крепость, он сказал: «Пусть не буду я тот, кому свыше вручено владычество над ромеями, если скифы не понесут тотчас же должного наказания за свою дерзость».
Нет, Всеволод – не эллин…
Апокавк был счастлив, когда ратник звонко вскрикнул… и когда в собственной его голове выстрелила бомбарда… он все еще был счастлив, ведь Хроника оставалась при нем!
И даже под утро, крепко встряхиваемый келейником Германа, щекой вбирая в себя холод грязной лужи, думный дворянин Феодор Апокавк оставался счастливым…
Почему такая боль в макушке? А Хроника… Хроника… Вот сумка… где Хроника?!
Хроники нет. Ратник убит, в нем две ножевых раны. Нотарий едва жив, и в нем тоже две ножевых раны, но лезвийце, – короткое и тонкое, как у шила, – до сердца не дошло. Чуть-чуть не дошло.
Только тут счастье покинуло Апокавка.
Господи! Господи! За что Ты оставил меня?
12
…Дожидаемся князя. Ох, чадо, чадо неразумное! Отчего страшишься? Бог управит дела твои, как Ему благоугодно.
Что же мечешься ты? Что суетишься?
Зачем спрашиваешь поминутно, кто мог похитить? Неужто не понимаешь: кто дурной человек, тот и мог, вот и весь сказ. Дурного человека ищи, чего ж еще? Тут же просто, яко в загадочке детской: кто летом цветет, зимой греет, настанет весна – потечет слеза. Не разумеешь? Береза это. У страха глаза велики, уж больно трусит тебя. Ты прямо ума лишился, хотя ум в тебе многоочитый, яко хвост у птицы-павлина.
