По пути ко входу мы проходим мимо каменных обелисков так, словно их не существует, словно они – зубы, торчащие в ощеренной пасти черепа на старом поле брани. Мы не обращаем внимания на поваленные статуи, золоченую стрелу, лежащую в траве, на резную каменную ветвь, некогда украшавшую крышку саркофага.
Мэри Сидни не смотрит по сторонам, и я следую ее примеру, просто проходя по кладбищу старой веры к пологой лестнице, которая ведет к огромным дверям. Мы идем внутрь, пока не попадаем в длинную галерею, мрачноватую из-за отделки деревянными панелями. Наверное, когда-то этот путь вел в комнаты аббатисы, где она принимала своих сестер по вере. Сейчас же это место пустовало, и ощущение пустоты усиливалось от эха наших шагов. В помещении, куда мы попали, стоял огромный каменный камин, в котором лежали остывшие уголья. Единственным источником света был большой кованый подсвечник, поставленный возле тяжелого кресла. Мерцающего огня свечей хватало, чтобы заметить, что библейские сцены, некогда украшавшие деревянные панели, были покрыты белилами. И это было правильно, ибо сказано: «Проклят, кто сделает изваянный или литый кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника, и поставит его в тайном месте!»
[6] Однако из-за этого и без того мрачная комната кажется и вовсе оскверненной.
Я поворачиваюсь к Мэри и спрашиваю:
– Где все? Зачем мы тут?
– Не знаю, – отвечает она, но теперь я уверена в том, что она мне лжет.
Тем временем Мэри подходит к дверям, открывает их и прислушивается. Издалека из кухни до нас доносится звон кастрюль и голоса кухарок, но огромные залы, в которые ведут двери из той комнаты, в которой находимся мы, пусты и молчаливы. Мэри закрывает двери и поворачивается ко мне, глядя на меня так, будто не знает, что со мной дальше делать.
– Какие у тебя огромные глаза, – неожиданно говорит она. – Не бойся так. Ты должна быть смелой.
– Я не боюсь, – настала моя очередь лгать.
– Ты выглядишь, как загнанный олень.
Я знаю, что моя вера должна меня укреплять повсеместно: и в незнакомых местах, где я сейчас оказалась, и в безопасности моей постели в Брадгейте. Я знаю, что Господь не оставит меня, куда бы я ни пошла.
– «Господи, Боже мой! я воззвал к Тебе, и Ты исцелил меня», – тихо произношу я.
– О, ради всего святого! – нетерпеливо восклицает Мэри. – Мы приехали просто на ужин с твоим свекром! – и с этими словами она берет массивный стул и подвигает его к камину.
Поколебавшись мгновение, я следую ее примеру, и мы садимся бок о бок, как две престарелые сплетницы. Мэри подбрасывает в очаг немного щепок и маленькое полено. Оживший в нем огонь не согрел, но странным образом населил комнату пляшущими тенями.
– Это из-за короля? – шепотом спрашиваю я.
– Да, – наконец отвечает она.
– Он назвал меня королевой?
Но тут Мэри крепко сжала губы, чтобы не проговориться ни единым словом.
– Это… случится скоро?
Она кивает, боясь произнести слова вслух, и дальше мы сидим в полном молчании, пока двери не распахиваются и в них не показывается слуга в ливрее цветов Дадли.
– Его светлость примет вас в парадном зале, – объявляет он.
Мы с Мэри следуем за ним по лестнице и, когда он распахивает двойные двери, попадаем в ярко освещенную комнату. Меня тут же ослепляет свет множества свечей и огонь в камине, и я не сразу понимаю, что в зале полно самых влиятельных людей королевства с их бесчисленной свитой. Их окружает мерцание роскоши: блики света на драгоценных камнях, которыми расшиты их шляпы и украшены золотые цепи, развешанные по выпуклым, как у толстых гусей, животам. Я узнаю с полдюжины лиц. Болезненного мужа моей сестры среди этих людей не было, но его отец, Уильям Герберт, был тут. Его новый родственник по линии жены, Уильям Парр, маркиз Нортгемптон, тоже был рядом с ним. Франциск Гастингс и Генри Фиц-Алан увлеченно о чем-то говорят, но умолкают, как только видят нас.
Когда мы входим, во всей зале повисает внезапная тишина, и мой свекр Джон Дадли кивает Мэри, как будто благодарит ее за службу. Затем они все, один за другим, в полном молчании снимают свои головные уборы. Я оглядываюсь, ища глазами короля, который, должно быть, незаметно вошел следом за нами. Или это принцесса Мария? Но тут Джон Дадли, герцог Нортумберленд, самый влиятельный член Совета, срывает с головы свою расшитую жемчугом шляпу и низко мне кланяется.
– Король мертв, – провозглашает он. – Да помилует Господь его бессмертную душу. Он назвал вас своей наследницей. Теперь вы – королева. Да хранит Господь королеву!
Я смотрю на него и по глупости своей думаю, что мне все это снится: и вечернее плавание по реке, и молчаливый дом в конце долгого путешествия, и холодный очаг, и то, как смотрели на меня эти влиятельные люди. Казалось, они думали, что я знаю, что делать с этим титулом, который мне был присужден в результате измены и заговора.
– Что? – это единственное, что я могу произнести. – Что?
– Вы теперь королева, – повторяет Джон Дадли и осматривает комнату. – Боже, храни королеву!
– Боже, храни королеву! – отзывается ревом зал.
И лица вдруг налились багрянцем, будто от того, как широко они разевают рты и как громко они кричат, их слова могут превратиться в правду.
– Что? – снова переспрашиваю я. Мне по-прежнему кажется, что я вот-вот проснусь и тогда все происходящее превратится в простую шутку. Я окажусь в своей кровати в Челси и, может быть, расскажу о своем сне Гилфорду, и он над ним посмеется вместе со мной.
– Приведите мою жену, – тихо говорит Джон Дадли слуге у дверей, и все мы замираем в неловком молчании.
Никто не решается посмотреть мне в глаза, но тем не менее я знаю, что все глаза сейчас на мне. Я никак не могу понять, чего они от меня ждут. Мне на ум пришла лишь короткая молитва: «Отец Небесный, дай мне знак, как мне быть? Что делать? Пошли мне знак!»
Затем в дверях появляется моя свекровь, а вместе с ней моя мать. Это должно было меня успокоить, но то, что я увидела двух непримиримых врагов внезапно объединившимися, испугало меня еще сильнее. Следом за ними входит Елизавета Парр, встает рядом с мужем, маркизом Нортгэмптон, и на лице ее застывает восторженное, но жесткое выражение.
Мать подходит и берет мои холодные руки в свои жесткие пальцы.
– Джейн, король, мой кузен, умер, – громко провозгласила она, как будто таким образом объявляла всем присутствовавшим о своих правах крови.
– Эдуард умер?
– Да, и он назвал тебя следующей королевой. – И она не в силах остановить следующие слова: – Минуя мое право.
– Бедный Эдуард! Ох, Эдуард! – вырывается у меня. – Он не мучился? Это из-за болезни? С ним был духовник?
– Это не имеет значения, – перебивает меня свекровь, не желая тратить времени на такие мелочи, как разговоры о бессмертной душе моего кузена. – Главное – он назвал тебя следующей королевой.
