– Боюсь, они собираются присягнуть леди Марии.
Я оторопело сморю на нее, не найдясь сразу с ответом.
– Что?
Она продолжает просто смотреть на меня.
– Мне тоже надо идти, – говорит она.
Это тоже понятно: она должна повиноваться своему юному мужу и его могущественному отцу.
– Я тебе запрещаю.
– А мы можем кого-нибудь попросить?
Нет, ну какая же она глупая!
– Кого попросить? О чем?
– Совета? О том, что нам делать дальше? Может быть, нам написать письмо Роджеру Эшему?
[9]
– Ученому? Что, по-твоему, он может сделать? Тем более теперь, когда мой Тайный совет присоединился к твоему свекру, чтобы короновать папистскую принцессу!
– Не знаю, – всхлипывает она.
Ну конечно же, она не знает. Она вообще никогда ничего не знает.
– С ними должен поговорить отец, – шепчет Катерина. – С Тайным советом. Отец должен сказать им, чтобы они не ездили в замок Бейнардс и не обращались против тебя. Я не могу за него этого сделать.
– Ну, тогда скажи ему, чтобы он им это сказал! Зови его сюда, немедленно!
– Он не будет с ними говорить. Я уже его об этом просила. И мать тоже не будет.
Мы еще немного помолчали, неожиданно для меня объединившись пониманием того факта, что в жизни не всегда все происходит правильно и что святые не всегда идут на небеса ровной дорогой. Выходит, мы с ней обладаем не большей властью, чем наша сестра Мария.
Тем временем обезьянка Катерины, Мистер Ноззл, вытащила из ее кармана носовой платок и вложила ей в руку.
– Что же со мной будет? – спрашиваю я и только сейчас замечаю, что в ее глазах стоят слезы.
– Тебе, наверное, нельзя поехать с нами? – спрашивает она. – В замок Бейнардс, со всеми остальными? – она сглатывает слезы. – Чтобы извиниться перед леди Марией? И сказать, что все это было ошибкой? Ты можешь поехать со мной?
– Не будь глупой! – рявкаю я.
– Что, если мы с тобой скажем, что все это было большой ошибкой? А я подтвержу твои слова о том, что ты всего этого не хотела? Что тебя заставили?
Я вижу, как сжимаются ее пальцы, держащие жилет ее обезьянки, как будто она рассчитывала на то, что и ее питомец тоже согласится давать показания.
– Это невозможно.
– Я и не думала, что ты сможешь, – говорит она, качая головой, затем протягивает мне свой мокрый платок и молча уходит из комнаты.
Я оглядываюсь и замечаю, что в приемной не хватает нескольких фрейлин. Кого-то из них не было здесь еще с утренней молитвы. Выходит, мои ряды редеют: сторонники покидают меня.
– Чтобы никто из вас не смел уходить отсюда, – жестко объявляю я, и все головы поворачиваются ко мне. Можно подумать, они все планировали бежать из Тауэра, когда я выйду из комнаты. Как же они вероломны, как обманчивы их заявления о верности! Особенно коварны в вопросах веры именно женщины, и за это я их ненавижу. Вот только сейчас я против них бессильна. Не могу себе представить, как они могут жить вот такими, как они молятся? Ничего, Господь воздаст им за их вероломство по отношению ко мне, Его дочери. Жернова Господни мелют медленно, но неумолимо, и все эти дамочки со своими вероломными мужьями непременно получат свое.
Мы отправляемся на ужин как обычно. Гилфорд садится за стол рядом со мной на более низкий стул, чем мой, и с гербовым балдахином только над моей головой. Быстро глянув на придворных за столом, я замечаю, что больше не слышно веселых разговоров, и, похоже, все внезапно лишились аппетита. Я едва удержалась от того, чтобы пожать плечами. Они же все к этому стремились, так что теперь жалеть о собственных действиях? Разве они забыли, что этот мир – юдоль слез и что мы все – ничтожные грешники?
Вдруг двери в парадную столовую распахиваются и появляется мой отец. Вот только идет он странной походкой, будто у него внезапно разболелись колени. Я ловлю его взгляд, но он не отвечает мне улыбкой. Он идет прямо ко мне, и постепенно все замолкают, и комната погружается в напряженное молчание.
Когда он поравнялся со мной, его губы зашевелились, но я не слышала ни слова. Никогда раньше я не видела его таким, и поэтому сейчас у меня появилось предчувствие чего-то страшного.
– Отец? – говорю я.
Вместо ответа он внезапно протягивает руку и с такой силой дергает за край балдахина над моей головой, что древесина столбов, которые его держат, поддается с оглушительным треском.
– Отец! – уже кричу я, и тогда он набрасывается на меня.
– Это место принадлежит не тебе! Ты должна подчиниться фортуне, – внезапно заявляет он.
– Что?
– Ты должна снять королевские регалии и удовольствоваться скромной жизнью вдали от двора.
– Что? – повторяю я, но на этот раз просто стараясь выиграть время.
Судя по всему, мы проиграли, и отец решил устроить вот такое представление, целый маскарад вместо разговора с возлюбленной дочерью, чтобы досужие уши услышали и донесли, как он своими руками срывал гербовый балдахин. Или он не знает, что еще сказать в этой ситуации. Ну что же, я, в отличие от него, всегда знаю, что сказать.
– Я с большей радостью сниму их, чем надену, – отвечаю я. – Ведь только из послушания тебе и матери я совершила этот страшный грех.
Он смотрит на меня с выражением потрясения на лице. Можно подумать, с ним заговорил сам разорванный балдахин, ну или этот тупица Гилфорд, который таращится вокруг над моим плечом.
– Ты должна вернуть корону, – повторяет отец, как будто я с ним спорила, и с этими словами выходит из залы. Он не дождался моего ответа и не поклонился.
Я поднимаюсь со своего трона и тоже иду прочь от поверженного символа власти. Мои фрейлины следуют за мной в личные покои. Я замечаю, как одна из них задерживается, чтобы перекинуться парой слов со слугой моего отца.
– Помолимся, – говорю я, как только за нами закрываются двери.
– Прошу прощения, – вдруг раздается голос из-за моей спины. – Но ваш отец только что прислал слугу с извещением, что мы можем быть свободны. Можно я соберу вещи и поеду домой?
В моих комнатах стало гораздо тише, и до меня стали доноситься приветственные крики толпы по ту сторону ворот Тауэра. Отцы города велели наполнить фонтаны красным вином, чтобы каждый мошенник и негодяй мог напиться и кричать: «Господь, храни королеву!»
Я отправляюсь на поиски отца. Он должен знать, что мне делать дальше. Может быть, он отвезет меня домой, в Брадгейт. Но сначала мне долго не удается его разыскать: его нет ни в тронном зале, ни в королевских покоях, ни в приемных покоях и в комнатах Гилфорда, в которых в кои-то веки тихо. Даже Гилфорд присмирел и всего лишь играл в карты с полудюжиной своих приятелей. Увидев меня, они встают, а я спрашиваю Гилфорда, не видел ли он моего отца. Услышав отрицательный ответ, я не трачу времени на вопросы о том, почему он так бледен, что его так беспокоит и почему они с приятелями так непривычно тихи.
