Дожидаясь ответа королевы, я продолжаю работать над переводом. Я послала за новыми книгами, но сейчас мне с каждой просьбой приходится обращаться за разрешением, и крайне неприятно то, что многие книги мне сейчас недоступны. Дело в том, что Папа Римский назвал их запрещенными, и теперь никому нельзя их мне принести. Запрещенные книги! Они запрещают то, что образованные и просветленные люди написали о Слове Божьем. Вот так Антихрист и прокладывает путь в сердца людские, а политическая тирания находит поддержку у религии. Я не удивляюсь, когда мне все же не удается получить те книги, что мне нужны, и поэтому некоторые цитаты пишу по памяти, делая пометки на полях, чтобы проверить их, как только окажусь в своей библиотеке в Брадгейте.
Я стараюсь не обращать внимания на нарастающий шум, доносящийся со стороны Сити: крики, ликование и колокольный звон. Я точу перо и переворачиваю страницу учебника по греческой грамматике, который я читаю. Теперь среди криков я отчетливо различаю женские и юношеские восклицания радости. Мне не нужно подниматься на стену, чтобы понять, что было причиной этого ликования. Мне не очень хотелось видеть, как моя кузина триумфально входит в город через ворота Тауэра и освобождает своих фаворитов из заключения. Я просто надеюсь, что она не замедлит с моим освобождением.
Мне известно, что сначала обвиняемые должны предстать пред судом, затем будут осуждены и казнены, и лишь потом королева сможет простить меня. Вот только мне бы ужасно хотелось быть избавленной от вида лжесвященников и даже самого воплощения Антихриста, Стивена Гарденера, ярого врага реформ и королевы Екатерины Парр. Ведь он непременно отправится в часовню, чтобы отслужить молебен для предателей и перебежчиков.
Положив на пол подушечку, я встаю на нее коленями и, прислонившись головой к каменной стене, начинаю молиться о своей бессмертной душе, в то время, как этот дурной человек проповедует пастве, берет в руки дароносицу и производит языческие ритуалы там, где я сама недавно молилась. И мне не нужны были фигуры в цветастых робах, мельтешащие перед алтарем, размахивающие кадилом с благовониями и разбрызгивающие святую воду. Вот только никто не разделяет моих взглядов.
Джон Дадли отрекается от своей веры, исповедуется, унижается перед пекарским «телом Христовым» и вином, делая вид, что верит в символизм, и надеясь, что тем самым угодит королеве и заслужит еще пару лет своей ничтожной жизни, обменяв их на истинную благодать Господню. Хлеб из пекарни и вино из погребов, и этот бедолага еретик клянется, что вкушает от тела и крови Христовой. Это не вера, это предрассудки и колдовство. Он потерял свою бессмертную душу в попытках выторговать за нее свою жизнь. Но это не помогло, потому что его и еще двоих, сэра Джона Гейтса, который ему служил, и сэра Томаса Палмера, который был виновен не больше сотни других людей, отвели на Тауэрский холм и обезглавили, как простых преступников.
Я потрясена до глубины души. Я не могу оплакивать Джона Дадли, у меня нет причин по нему горевать. Мой свекор в последние дни обратился в католичество, а значит, предал истинную веру, моего кузена короля и мою, и это предательство гораздо хуже, чем государственная измена, в которой он признался. В конце своей жизни он принял неверное решение, попытавшись обменять свою веру на пару лет жизни, такое же плохое, как и относительно моей судьбы.
– Я, конечно, молода, – говорю я своей сестре, Катерине, которая приехала навестить меня без приглашения. – Но я бы не предала своей веры ради любви к жизни! Но ты можешь сказать, что у него была хорошая, сладкая жизнь и потому он так хотел ее сохранить…
– Нет, я бы не стала этого говорить…
– И вот он решил, что ему стоит пожертвовать своей душой, он совершит достойную сделку, ты можешь сказать…
– Да нет, честное слово, я бы так…
– Он был готов на все. Нет, в уме ему не откажешь, потому что ему пришлось бы жить в цепях, если бы ему оставили жизнь…
Она тщетно пытается меня остановить.
– Да не стала бы я говорить ничего подобного! – не выдерживает Катерина. – Но я могу понять, как отец таких красивых сыновей может не хотеть оставить их без своей поддержки и как он готов поклясться в чем угодно, чтобы сохранить себе жизнь.
– Господь говорит, что ежели кто откажется от него пред другими людьми, то Он откажется от того перед Отцом Небесным, – заявляю я.
– Но когда королева простит тебя, тебе придется помолиться с ней, – напоминает мне Катерина. – Я уже это делаю. Я сижу сразу за ней и просто копирую все, что она делает. Честное слово, Джейн, мне нет никакой разницы. Вверх, вниз, поклон и крестное знамение. Почему это так важно? Ты же не станешь протестовать против мессы? Ты ведь сделаешь все, что они тебе скажут? Поклонишься, когда тебе поднесут просвирку и…
– Это корм для свиней. Не просвирка, как ты это называешь, а корм для свиней, – заявляю я. Катерина же прячет лицо в ладонях и поглядывает на меня сквозь пальцы.
– Джейн! – шепчет она.
– Что?
– Ты договоришься до плахи.
– Я никогда не отрекусь от Господа своего, – торжественно объявляю я.
– Джейн… – повторяет она.
– Что?
– Я не хочу тебя терять.
И тут меня отвлекает шевеление в кармане ее плаща.
– Что у тебя там?
– Котенок Булавка. Я его принесла сюда. Подумала, что он может скрасить твое одиночество.
И она достает из кармана совершенно белого котенка с голубыми глазами. Он открывает крохотный рот, зевает и показывает розовый язычок. У него оказываются острые мелкие зубки и лапы, мягкие спросонья.
– Не нужен мне котенок, – говорю я.
Катерина выглядит разочарованной до неприличия.
– Разве он не утешил бы тебя? Уверена, он не еретик.
– Не говори глупостей!
Тауэр, Лондон.
Ноябрь 1553 года
Так называемая милостивая королева повелела, чтобы мы, пленники, отринувшие ее ересь, чтобы последовать за воскресшим Господом, прошли перед людьми так, как Он ходил перед своими современниками. Я знаю, что это представление позорит ее, а не меня. Я не боюсь суда за измену, я даже рада ему. Я могу свидетельствовать со скамьи подсудимых, я могу быть Даниилом, пришедшим на суд. Я готова.
Мне выпало предстать перед судом вместе с несколькими оставшимися заключенными в лондонском Гилдхолле, более унизительного и публичного процесса она не могла бы придумать. Но королева не осознает, что для меня эти испытания святы. Я почитаю за честь пройти от Тауэра до Гилдхолла и стыжусь этого не больше, чем стыдился Иисус, когда нес свой крест. Она думает, что отдаст меня на растерзание толпы, но для меня это испытание – мученичество. Я рада принять его.
На улицах между Тауэром и Гилдхоллом стоят охранники. Нашу процессию возглавляет палач с топором на плече, за которым идет архиепископ Томас Кранмер, богообразный священник, который дал нам молитвенник на английском и который переводил Псалтырь вместе с дорогой королевой Екатериной Парр. Он пребывал в Тауэре с того момента, как воспротивился мессе, насаждаемой королевой. Я хорошо его знаю, он был моим учителем, когда я занималась с королевой Екатериной. Я верю, что если этот человек идет за палачом, то Господь идет впереди всей процессии. Я горжусь тем, что иду следом за таким великим человеком. Я готова идти за ним до самих врат рая. Только вот, к сожалению, я иду не сразу за ним, потому что передо мной идет мой бледный и явно напуганный муж, потом я в сопровождении двух моих фрейлин, а потом еще два брата Дадли: Эмброуз и Генри. Эти двое хотя бы выглядят достойно и даже непокорно.
