Как-то вечером, после долгого турнира, в течение которого бедняга весь день подбирал и бросал мячи и, пригибаясь, перебегал через корт в перерывах между сериями обменов ударами, и от него больше обычного несло потом, он сослался на крайнее свое утомление и предложил кинематограф вместо любодеяния; после чего она ушла сквозь заросли вереска и Жюля больше не видала – разве что на уроках тенниса, которые брала у грузного старого баска в белых панталонах трубками, который перед первой мировой войной тренировал игроков в Одессе и еще не утратил своего непринужденного, изящного стиля.
По возвращении в Париж Флора нашла себе других любовников. В обществе одаренного юнца из школы Ланской и еще одной охотно присоединившейся, более или менее взаимозаменяемой пары она ездила на велосипеде через лес Голубого Источника
[18] в один романтический приют, где единственными приметами более раннего периода литературы были блестевший осколок стекла да лежащий во мху платок с кружевной каемкой
[19]. Сверчки шалели от безоблачного сентября. Девочки сравнивали калибры своих спутников. Обмен мнениями сопровождался хихиканьями и возгласами удивления. Играли в жмурки нагишом. Иногда бдительный полицейский стряхивал с дерева подглядатая.
Это двадцатипятилетняя Флора – синеокая, с близко посаженными глазами, с жестоким ртом
[20] – вспоминает обрывки своего прошлого, с утраченными или не в том порядке собранными деталями, с «метлой» промеж «дельты» и «дятла»
[21], на потускневших от пыли полках, это она самая. Все в ней неизбежно должно оставаться расплывчатым, даже самое имя ее, которое как будто для того и выдумано, чтобы баснословно удачливый художник мог из него вывести другое. Она ничего не смыслила ни в искусстве, ни в любви, ни в различии между сном и явью, но метнулась бы на вас плоскоголовой синей рептилией, если б вы усумнились в том, что она разбирается в сновидениях. Вместе с матерью и г-ном Эспеншаде
[22] она вернулась в массачусеттский город Саттон, где родилась и где теперь училась в колледже […] Одиннадцати лет она прочитала A quoi rêvent les еnfants
[23] некоего Фрейда, душевнобольного доктора. Выдержки из этой книжки выходили в серии Сен-Леже д’Экзюперс под названием Les grands représentants de notre époque
[24], и непонятно было, по какой такой причине великие представители пишут так дурно.
Колледж Саттон
Одна миленькая японка, которая слушала русские и французские курсы по той причине, что ее отчим был наполовину француз, наполовину русский, научила Флору покрывать левую руку вплоть до лучевой артерии (одно из нежнейших и обольстительнейших ее местечек) мельчайшими письменами так называемого «волшебного» шрифта, со сведениями об именах, датах и понятиях. Французским обе плутовки владели лучше русского, но зато возможные русские вопросы можно было собрать как бы в банальный букет вероятий: Какого рода фольклор предшествовал появлению поэзии на Руси? Разскажите о Лом. и Держ.; перескажите своими словами письмо Т. к Е. О.; о чем сокрушался, говоря о температуре своих рук, доктор И. И-ча перед тем как приступить к [] больного?
[25] – вот каковых познаний требовал профессор русской словесности (неухоженного вида человек, которому его предмет наскучил до смерти). Что же касается дамы, преподававшей французскую литературу, то ей довольно было знания имен современных французских писателей, список которых вызывал гораздо более ощутимую щекотку на Флориной ладони. Особенно запомнилась горстка взаимосцепленных имен, поместившаяся на мякоти большого пальца: Мальро, Мишима, Мишо, Монтерлан, Мориак, Моруа и Моран
[26]. Поражает тут не аллитерация (шутка манерной азбуки); не то, что в список затесался иностранный исполнитель
[27] (шутка шаловливой японочки, переплетавшей руки и ноги кренделем, когда Флора принимала у себя своих подружек-лесбиянок); и даже не то, что почти все эти писатели до остолбенения посредственны с профессиональной точки зрения (причем первый в списке из них худший); а поражает то, что они считались «представителями эпохи» и что таким représentants сходила с рук самая что ни на есть дрянная техника письма, лишь бы они были «представителями своего времени».
Глава четвертая
Г-жа Ланская скончалась в день, когда ее дочь кончила курс в Саттоновском колледже. Незадолго перед тем одна бывшая студентка, вдова какого-то шаха, преподнесла колледжу в дар новый фонтан. Вообще говоря, если речь идет о женщине с артистической известностью, то в транслитерации ее русской фамильи следует прилежно сохранять женское окончание (например, -ая вместо мужеского -ий или -ой
[28]). Поэтому пускай она здесь будет Lanskaya
[29] – тут и land (земля), и sky (небо), и печальное эхо ее танцевального имени. Ушло немало времени на то, чтобы установить фонтан строго вертикально, а поначалу выходили одни только судорожные извержения через неравные промежутки времени. Потентат сохранял потенцию несуразно долго, до восьмидесятилетнего возраста. День выдался очень жаркий, с синевой, слегка подернутой флером. В толпе несколько фотографов переходили с места на место с безразличием призраков, делавших призрачное свое дело. И конечно, никаким земным резоном не объяснить, отчего этот пассаж ритмом своим напоминает другой роман, «Моя Лаура»
[30], в котором мать выведена как вымышленная киноактриса под именем «Майя Уманская».
