— Ты это говоришь потому, что находишься на своем, а не на ее месте. Я бы чувствовала себя ужасно, если бы между мной и моим любовником лежало мертвое тело его жены. Я бы никогда больше не смогла лечь с ним в одну постель!
— Это ты с твоими дурацкими принципами. Анна совсем другой человек, поверь мне.
— Не хочешь ли ты сказать, что у Анны нет принципов?
— Есть и даже слишком много, но они — другие. Рано или поздно она узнает о смерти Натальи, если еще не узнала, и скажет себе, что теперь ее долг — утешать Константина. И уж будь уверена, утешать она его будет со всем своим усердием! В отличие от нас с тобой Анна — натура страстная, безудержная и во всем идет до конца. И произойдет вот что. — Ада поставила на стол пустую чашечку и сложила большие пальцы и ладони обеих рук треугольником. — Был у них любовный треугольник, так? А теперь из него выпала одна сторона, — она прижала большие пальцы к ладоням, и ладони сомкнулись, — и оставшиеся стороны — хлоп! — и соединились. Увидишь, очень скоро Константин женится на Анне. И дурак он будет последний, если этого не сделает!
— А мне кажется, что выпала не просто третья сторона треугольника, а его основание, — задумчиво сказала Мира. — В этом браке все держалось на Наталье.
— Ну а теперь будет держаться на Анне. Не вижу большой разницы.
— И это говорит самая близкая подруга Натальи?
— Дело не в Наталье. Константин из тех талантов, которых женщины носили и будут носить на руках. Впрочем, какое мне дело до чужих треугольников, когда я о собственный все бока ободрала… Если бы ты знала, Мира, как мне осточертела моя меблирашка на улице Эйнштейна! Я там чувствую себя беженкой, живущей в общежитии для иностранцев.
— Большинство русских эмигрантов прошло через это.
— Я — не большинство, я через беженские мытарства не проходила и горжусь этим!
— Но Феликс мог бы снять для тебя приличную квартирку.
— И в этой «приличной квартирке» я бы навсегда и застряла. Нет, моя милая, я иду ва-банк: мне нужны миллионы Феликса, его замок, его имение и его имя!
— И уже ставшая привычной приставка «фон» к новой фамилии.
— Непременно! И это должно произойти как можно скорее — ты ведь знаешь, сколько мне лет.
— Знаю. А еще знаю, что в роли тургеневской героини ты долго не продержишься, начнешь показывать коготки. Да уж, в твоих интересах, чтобы Феликс познакомился с твоим настоящим характером только после заключения брака.
— И брачного контракта! А пока он должен быть абсолютно убежден в том, что я все потеряла исключительно из любви к нему. У мужа я денег не беру, поскольку чувствую свою вину перед ним, а у Феликса — потому, что не желаю быть его содержанкой. Очевидно безвыходное положение!
— Сиротка в оборочках. Впору поверить и растрогаться.
— Трудно не поверить: квартирка ужасная, работа, прости, убогая. У бедного Феликса сердце разрывается, глядючи на мои страдания, и он вот-вот доспеет до предложения руки и сердца.
— Золушка-притворяшка. Знал бы он, что заработок машинистки уходит у тебя только на массажистку и парикмахера.
— Когда-нибудь ему придется расплачиваться за то, что сейчас я продаю драгоценности, которые собрала, живя с Клаусом. И Феликс вернет мне все до последнего камушка!
— Впору вспомнить, что ты живешь на улице профессора Однокамушкина.
— Однокамушкина?
— Профессором Однокамушкиным в шутку звали Эйнштейна в годы борьбы с космополитизмом.
— Думаешь, в шутку? Скорее из похвальной предусмотрительности.
— Тебе, кстати, тоже не мешает помнить об осторожности. Давать свою машину психопатке Наталье — это была невероятная глупость с твоей стороны.
Вдруг Ада внимательно поглядела на усердно строчившую Апраксину и что-то спросила шепотом у Мириам Фишман.
— Не беспокойся, она ни слова не понимает по-русски.
— Ох, погорю я когда-нибудь на своей простоте!
— Об этом не беспокойся — на простоте ты уж точно не погоришь! Твое счастье, что Гуля, — тут она сама понизила голос, — не была знакома с Натальей.
— Да, эта бы меня не пощадила. И за что она меня так не любит? Ну да Бог с ней — мы никогда друг друга не поймем. Ладно, хватит болтать, пойду работать!
— Да, пора уже. Сейчас наша клиентка закончит писать письма своим пылесосам, я их переведу, а ты потом перепечатаешь. А пока иди, печатай пленки!
— Эксплуататорша.
— Угу. Акула капитализма.
— Большая, толстая и симпатичная акула капитализма! — Ада чмокнула Мириам в макушку, прошла к своему столу, с явной неохотой уселась за машинку и надела наушники.
— У вас есть готовые письма? — спросила Мириам Апраксину. — Я могла бы уже начать переводить.
— А я уже все закончила. Вот, пожалуйста, восемь писем. Куда можно выбросить черновики? Впрочем, лучше я их возьму с собой, они мне послужат образцами для новых писем.
Апраксина протянула Мириам Фишман письма, а несколько сплошь исписанных листков спрятала в свою сумку.
— Сегодня пятница, так что приходите в понедельник после обеда — все будет готово.
— Благодарю вас.
Апраксина простилась с хозяйкой, кивнула машинисткам и вышла на Эттингенштрассе, чрезвычайно довольная визитом в маленькое русское машинописное бюро, а больше всего — записями подслушанных бесед. «Интересно, — подумала она, садясь в «фольксваген», — а почему это Мириам Фишман назвала моих родственников «пылесосами»? Надо будет спросить… Ну вот, а в понедельник можно будет всю эту машинописную бригаду вместе с хозяйкой пригласить в полицию — там они разговорятся. Так… Теперь известно имя мужа покойницы — Константин и его профессия — художник. И находится он сейчас в Париже. Поди, разыщи его там по одному имени… Тоже мне редкая птица — русский художник в Париже! Впрочем, имеется треугольник «Наталья — Константин — Анна», а где треугольник, там и сплетни вокруг него…
Апраксина остановила машину возле телефонной будки и позвонила своей подруге, баронессе фон Ляйбниц, урожденной Якоревой.
— Альбина, ты могла бы определить самую большую сплетницу в кругу русских художников Мюнхена?
— Ее и определять не надо, она всем давно известна — это Натали Сорокина, Ташенька, как ее все зовут.
— Натали Сорокина… Кажется, я ее видела в церкви и в Толстовской библиотеке — такая забавная, похожая на стареющего эльфа?
— Она самая. Художница-миниатюристка. О собратьях-художниках Ташенька знает все и даже немножко больше, чем им самим о себе известно. Впрочем, как и о певцах: она живет с известным в эмигрантских кругах тенором Фомой Цветом.
— А как ты считаешь, ее осведомленность распространяется только на Мюнхен?
— На всю Германию и окрестности.
